Анжела была удручена. Значит, не она одна такая несчастная… О, как печальна участь бедняков! И она плакала не только над своим горем, но и над горем других.

Олимпия вернулась; Анжела окликнула ее. Дылда очень удивилась, увидев свою маленькую подружку.

— А я-то думала, что ты живешь преспокойно у меня! Как ты очутилась тут? — спросила она.

Анжела рассказала все по порядку.

— Какая же я дуреха! — воскликнула Олимпия. — Забыла сказать тебе про задвижку!

— Но вы почему здесь? Если вы не легли в больницу, то отчего не вернулись домой? — недоумевала Анжела.

— Просто захотелось немного рассеяться, переменить обстановку… Ты не представляешь себе, милочка, до чего мне надоела такая жизнь! Вечно притворяться, что тебе весело, морочить себя, морочить других… На голове — цветы, на юбке — грязь, на губах — улыбка, в сердце — тоска… Видеть мужчин такими, каковы они на самом деле, — просто омерзительно! Если бы ты знала, что это за эгоисты, что за подлецы! Меня тошнит от них. Когда мы отдаемся им из нужды, по воле злого рока, они даже не поинтересуются, сыты ли мы, здоровы ли, тепло ли нам? Ну и сволочи же эти мужчины! Я уступила тебе комнату, чтобы избавить от необходимости иметь с ними дело. К сожалению, мне это не удалось. Как видно, я уже ни на что не гожусь… Такой сделало меня мое ремесло… Ты плачешь? — воскликнула она, склонившись к Анжеле. — Ты плачешь? Счастье твое, если ты еще можешь плакать! А мои глаза высохли так же, как моя грудь…

И она закашлялась.

Анжелу позвали к окошку. Олимпия взяла малютку на колени, пока молодая мать отвечала на вопросы смотрителя. Его доброе лицо и отеческий вид внушали доверие, но перо в его руке и регистрационная книга обеспокоили девушку. Тем не менее она не очень смутилась, когда инспектор спросил ее:

— Ваше имя и фамилия?

— Анжела, — ответила она, не колеблясь.

— А дальше?

— Просто Анжела, сударь.

— Разве у вас нет фамилии?

— Есть, конечно, но я не хочу ее называть.

— Это дело ваше. Раз у вас имеются причины ее скрывать, я не настаиваю. Впрочем, вам не пришлось бы раскаиваться в своей откровенности. Однако поместить вас вместе с честными женщинами я не могу. У вас, вероятно, нет при себе ни документов, ни рекомендации?

— Ничего нет.

— Все равно, получите номерок. Будете спать отдельно, разумеется, если осмотр покажет, что вы здоровы. Идите.

Надзирательница повела Анжелу в темный коридор, где находилось несколько занавешенных кабин, открыла одну из них и сказала:

— Разденьтесь и вымойтесь хорошенько; потом я вас осмотрю.

Анжела поступила как ей велели. Подобно большинству женщин она любила чистоту и обрадовалась, что может умыться как следует. Она попросила чистых тряпок перевязать израненные ноги, и ее просьбу исполнили. Спустя некоторое время девушка спросила, можно ли ей выйти.

— После того, как я вас осмотрю, — ответила надзирательница и вошла в кабину с небольшой лампой в руке.

Анжела была уже одета.

— Как! — воскликнула надзирательница. — Разве вы не знаете, что такое осмотр! Живо снимайте платье, рубашку и нижнюю юбку!..

Анжела расплакалась. Разве она — уличная девка? Неужели ей надо раздеваться догола и позволить осмотреть себя, словно какое-то, животное? Нет, нет, мать ее воспитала иначе! Верно, у нее ребенок. Но ее ли это вина? Разве люди знают? В конце концов это просто оскорбительно! С нею обращаются как с последней шлюхой! Негодование придало Анжеле смелости. Если в этом приюте такие порядки, она обойдется и без него! Уж лучше переночевать под мостом!

Надзирательница — ее сердце давно уже успело очерстветь от примелькавшихся людских страданий — выслушала Анжелу, не прерывая, а затем объяснила, что процедура, столь возмутившая девушку, — в порядке вещей. Просто существует такое правило, и притом правило хорошее: пока его соблюдают, можно не опасаться, что в приют занесут дурные болезни. Уж она-то знает свое дело и осмотрит не хуже врача; право же, бояться совершенно нечего.

Но Анжела была упряма и слышать ничего не хотела. Она вернулась к Олимпии и обо всем ей рассказала.

— Ну, душенька, раз ты так стоишь на своем, тебе придется вернуться домой, к матери. При такой щепетильности нелегко найти пристанище, — проговорила Олимпия.

— К матери? — возразила Анжела. — Но разве вы не знаете, что у нас сейчас вся семья без работы?

— Не беда. Лучше страдать вместе с теми, кого любишь, чем счастливо жить в одиночку. Ах, если бы меня хоть кто-нибудь любил — тетка, сестра, брат!..

Последнее слово, случайно сорвавшееся с уст Олимпии, вызвало в ее душе тяжелые воспоминания. Она повторила:

— Брат! Брат! О мой бедный брат!

— У вас был брат? — спросила Анжела. — Он, верно, умер? — добавила она, видя, что Олимпия не отвечает.

— Нет, возможно, он еще жив — от позора не умирают, — но для меня он умер.

Мысль о брате взволновала ее до слез: глаза, всегда горевшие сухим блеском, увлажнились. Она поднялась.

— Идем, Анжела! Раз ты не желаешь подчиниться здешним правилам, поищем счастья в другом месте. Ты и меня заставила призадуматься… Даже в благих намерениях порядочных людей есть что-то гнусное; они не представляют себе бедности без пороков, без дурных болезней, и приюты, которые они понастроили, чтобы очистить от нас улицы, не менее унизительны для нашего достоинства, чем арестные дома… И это придумали так называемые филантропы! Тьфу, пропасть! Они-то мастера изобретать для нас оскорбления! Лучше бы просто-напросто сдавали нам меблирашки!