Измученный юноша заснул глубоким сном.

Только к двум часам дня Огюст открыл глаза и осмотрелся. Право же, он попал в любопытное место! В распахнутую настежь дверь видно было, как по бледно-голубому небу плывут огромные облака, словно обшитые по краям серебристой каймой и подбитые сверху и снизу серой ватой. Солнце, как будто играя в прятки, время от времени выглядывало из-за туч, заливало хижину потоками яркого света, на миг озаряя отдельные предметы, и вдруг снова скрывалось в облаках.

Хозяин лачуги стоял перед широкой скамьей, заменявшей кухонный стол, и, казалось, целиком был поглощен приготовлением обеда. Сейчас, пока варился суп, он резал хлеб и аккуратно раскладывал ломти на выщербленном блюде. Простой ящик с отбитой стенкой, поставленный на четыре чурбака, заменял стул. Стены лачуги были увешаны карикатурами и какими-то печатными листками. В самом светлом уголке, у окна, на железных распорках была прилажена широкая доска — нечто вроде пюпитра. На грубо выстроганных полках размещалась незатейливая кухонная утварь и валялись истрепанные, запыленные книги. Но особенно примечательным в этом необычном жилище был большой двустворчатый черный шкаф; его дверцы были испещрены множеством написанных мелом цифр и алгебраических знаков.

В углу, на маленькой пышащей жаром чугунной печке, булькала похлебка; от нее шел такой вкусный запах, что у Огюста потекли слюнки. Бедняга ничего не ел уже больше суток, и аппетит его проснулся раньше, чем он сам. Несмотря на горести, он был до того голоден, что съел бы сейчас и подушку. Уж такова молодость…

Огюст не возражал бы, если б хозяин предложил ему немножко (а еще бы лучше — побольше) содержимого кастрюли, но занятый своим делом метельщик не замечал просящего взгляда юноши.

Высокий, худой как щепка, человек этот, которого товарищи называли «ученым», выглядел довольно забавно. Его длинные усы свисали над широким ртом, словно специально приспособленным для того, чтобы говорить громко и много. Глаза у него были голубые, маленькие, блестящие, с пронизывающим взглядом. Худощавое лицо, смуглая, точно дубленая кожа и острый подбородок дополняли сходство с Дон-Кихотом — не хватало лишь величия Ламанчского рыцаря. Во всем облике метельщика было что-то насмешливое и язвительное; это смущало Огюста. Однако, в силу признательности или внезапно возникшей симпатии, он чувствовал, что его влечет к этому человеку.

Не решаясь заговорить, юноша приподнялся и кашлянул, чтобы привлечь внимание хозяина.

— Ага, вот ты и проснулся! — воскликнул Леон. — Ну, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответил Огюст, — очень хорошо, и все благодаря вам, сударь. Но мне еще не по себе, и я не могу найти слов, чтобы сказать, как я вам обязан…

— Тебе не за что меня благодарить.

— О, напротив!

— Ладно, не беспокойся на этот счет.

Огюст не нашелся что ответить.

— Видишь ли, — продолжал метельщик, — нет ничего глупее благодарности.

— Может быть… Но вы подумаете обо мне… что-нибудь плохое.

— Почем знать?

— Поверьте, я не хочу никого обманывать…

— Не сомневаюсь; но искренность — источник всех бед. Ты, верно, чист, как стеклышко.

— Сударь, вы должны знать, что я…

— Ладно, ладно, ведь я ни о чем тебя не расспрашиваю, решительно ни о чем, понимаешь? Отведай-ка лучше этого супу и скажи, что ты думаешь о нем.

Огюст хотел было встать.

— Нет, — заявил хозяин, — ты будешь есть в постели, как римлянин времен упадка, тем более что мы с тобой не в парламенте и восседать нам не на чем Понимаешь, уже давно ни один мой приятель не переступал порога этого замка, я живу здесь инкогнито и никого у себя не принимаю.

Метельщик придвинул скамью к вересковому ложу, уселся рядом на ящик, который назвал курульным креслом [26] , и налил Огюсту суп в большую банку из-под варенья, оставив себе лишь на донышке кастрюли. Однако он ел с расстановкой и громко причмокивал, вероятно для того, чтобы юный Бродар не подумал, будто хозяин себя обделил.

Точно так же Леон поступил и с фасолью; ей Огюст оказал особую честь. На десерт был подан кусок сыру, вкус и запах которого могли воскресить и мертвого. Метельщик отрезал себе лишь тоненький ломтик, заявив, что все лакомства мира не заменят ему трубки. Вот сейчас он закурит и они побеседуют вволю, как старые друзья.

Огюст, чуткий от природы, умел оценить чужую деликатность. Глубоко тронутый, не желая злоупотреблять добрым отношением того, кто его спас, он решил, ничего не скрывая, рассказать обо всем: пусть этот славный человек знает, кого приютил!

Леон выслушал Огюста, затем мягко и неназойливо расспросил об отце, о семье, о несчастной Анжеле. Уяснив во всех подробностях драму, которую ему поведал юноша, он скрестил руки на груди и осведомился:

— Ну, а что ты намерен предпринять теперь?