Шрифт:
Как бы низко ни пала женщина, жалость всегда дремлет в глубине ее сердца. Это доброе чувство теплится в нем, несмотря на всю грязь окружающей жизни.
— Ну, не глупо ли? — воскликнула Амели, пытаясь согреть в своих ладонях холодные как лед руки роженицы. — А я-то хотела дать ей хорошего тумака, до того она мне надоела своим хныканьем!
Окружившие их обитатели предместья — торговки апельсинами, сувенирами и мелкие ремесленники в один голос кричали, что надо помочь несчастной. Олимпия, присев на корточки, держала ребенка, завернув его в подол своего платья.
Все были растроганы; танцоры и танцорки, покинув зал, вышли на улицу и обступили бедную девушку. В толпе раздались восклицания. Полицейские послали за носилками. Студенты-медики предложили свои услуги, и при свете газовых рожков пуповина была перерезана.
Роженица не приходила в чувство. Наконец явился полицейский чином постарше и приказал отправить Анжелу с ребенком в «Трясину» [5] .
Олимпия и Амели, навестив молодую мать в родильном приюте, пожелали стать воспреемницами девочки, которую окрестили Элизой.
5
«Трясина» — так называли больницу для неимущих в Париже.
— Она — наша, — говорили эти горемыки. — Если Анжела умрет, мы удочерим малютку…
III. Возвращение домой
Анжела не умерла: спустя девять дней ее выписали из родильного приюта, хотя чувствовала она себя еще очень плохо. Но таковы были правила, и пришлось им подчиниться. Даже если бы это серьезно угрожало ее здоровью, то и тогда администрация не сделала бы для нее исключения. Впрочем, Мадлену Бродар еще с утра предупредили о часе, когда Анжела должна выйти из «Трясины».
Мадлена, с нетерпением ожидавшая встречи с дочерью, пришла к воротам родильного приюта задолго до назначенного времени. Погода разгулялась, стоял прекрасный день «бабьего лета», и солнце сияло на бледном небе, согревая неимущий люд и доставляя чахоточным предсмертную радость. Приятно было глядеть на длинные ряды подстриженных деревьев вдоль бульвара Пор-Рояль, между которыми, насколько хватало глаз, тянулись серые ленты асфальта.
Был час обеда; по тротуарам сновали рабочие. Одни болтали и смеялись, другие шли задумчиво и угрюмо. Среди них попадались и кожевники. Это взволновало бедную женщину. Она вспомнила о своем муже, о том счастливом времени, когда он был с нею, такой добрый, работящий и умелый, не жалевший сил, чтобы обеспечить семью всем необходимым. Дети были еще маленькими и не требовали больших расходов; семья имела кое-какие сбережения и жила надеждами. Бродаров уважали во всем квартале, и они ни у кого не были в долгу… Тогда на них не лежало позорного пятна… А теперь…
Пробило полдень. У матери учащенно забилось сердце. Сейчас она увидит свою Анжелу! Какой-то человек уселся на скамейку, как раз напротив входа в родильный приют. Это ужасно стесняло Мадлену. В самом деле, очень ей нужны свидетели!
Наконец тяжелая дверь отворилась, и Анжела, шатаясь от слабости, с ребенком на руках, появилась на пороге. Мать бросилась к ней и крепко-крепко сжала в объятиях; горько плача, она целовала исхудавшее лицо дочери.
Анжела знала, что мать ее встретит, и боялась упреков с ее стороны. Но какие там упреки! Разве можно было ожидать их от столь любящей матери?!
Поддерживая дочь, Мадлена довела ее до омнибуса, который должен был доставить их на улицу Гоблен. В омнибусе, кутаясь в принесенную матерью шаль, Анжела старалась укрыться от любопытных взглядов. На вольном воздухе от яркого света и уличного шума ее смущение возросло. Мадлена держала внучку на коленях и горячо целовала. Ее слезы капали на личико малютки, уже не однажды орошенное слезами матери… Мадлена думала о том, что в тридцать пять лет она стала бабушкой, и вовсе не считала, что слишком молода для этого. Ведь от забот, от горя и нужды люди преждевременно старятся…
Такие мысли владели ею, когда она с нежностью глядела на внучку, чувствуя любовь к этой крошке, несмотря ни на что. Бедняжка! Она вошла в этот мир не в ту дверь… Но разве она повинна в этом?
Увидя Анжелу, младшие сестры бросились ей навстречу, хлопая в ладоши и крича: «Вернулась! Вернулась!»
— Значит, ты и вправду принесла нам сестричку? Покажи, покажи! Где ты ее купила? Сколько она стоит?
Вопросам и радостным возгласам не было конца.
— Где же ты пропадала так долго?
Они обнимали Анжелу и толкали друг друга: каждой хотелось взять маленькую Лизетту на руки.
Брат молча наблюдал эту сцену. Анжела, которую мать уложила в свою постель, тихо позвала его, протянув к нему исхудавшие руки.
Огюст медленно подошел. Это был красивый юноша лет семнадцати, худощавый, нервный, с задумчивым лицом и умными глазами. Он не принадлежал к числу веселых мальчишек, чьи дерзкие шалости доставляют столько неприятностей почтенным буржуа. Огюста можно было сравнить с рано созревшим деревцом, от которого нужда требует плодов, не дав ему расцвести. С восьми лет он работал на заводе Руссерана. В этом подростке уже чувствовался взрослый человек, к тому же еще и несчастный.