Шрифт:
— Напрасно себя побеспокоить изволили, Марфа Никитична, ехали в такую даль за мною по трудной дороге. Вчера старец Савватий присылал ко мне скитника…
— Неужто Савватий еще жив?
— Не встает с ложа и временами заговариваться стал. Людей иной раз в лицо не узнает, память не всегда ясна. Кончины ждет близкой, а вот вчера обо мне вспомянул и прислал сказать, что гости его лесные, недавние, хотят меня в дорогу взять, а он меня ехать с ними не благословляет.
— Почему же так? Ведь сам отец Николай ехать велит.
— Отцу Николаю неизвестно, что люди эти недобрые, не богомольцы они, и идти с ними погибельно. Мы со старцем Савватием давно бога молим, чтобы простил их тяжкие прегрешения, а они ими похваляются.
— Что же это за люди, по-твоему?
— Белогвардейские офицеры, что из Ярославля бежали. С ними, сказывают, и Иван Губанов, что служителем был на скотном дворе, а на самом деле — каратель, подъесаул казачий. Пулеметчиком он в белом отряде, и не могу я, грешница, на руки его взглянуть! Сколько он ими в одном Ярославле крови пролил! И похвалялся отцу Савватию, что непрестанно баржу нашу с берега обстреливал, всех беглецов смертью убивал. Он, значит, застрелил в воде и Сашу Овчинникова, да будет тому память вечная, благодарная! Могу ли я с убийцей его к одной погибели вместе идти? Нет, нет, Марфа Никитична, обо мне не хлопочите! Перед богом я грешна, как все, а перед красной властью вины не имею, и не надобно отцу Николаю за меня опасаться. Места, лучшего, чем здесь, не найти. Здесь надеюсь и в гроб лечь, когда бог велит.
А Марфа уже и не слушала, не вникала в слова Антонины, как только прозвучало у той на устах Сашкино имя. Сердце зашлось от ярой ненависти к этой черной змее, бесстыдно посмевшей упомянуть его здесь, при той, у кого она отняла, отколдовала всю радость жизни…
Хмурое лицо Марфы потемнело, как Волга в грозу. Она отвела взгляд, чтобы соперница не прочла в нем своего приговора…
Снаружи, за окном, будто скрипнул снег под чьими-то шагами. Опасаясь, как бы ей не помешали, Марфа рванула кожаную застежку полушубка и сунула руку за отворот.
Пораженная неожиданным движением и, главное, страшным лицом Марфы, Антонина вдруг на полуслове смолкла, отступила назад и подняла руку перекреститься. Ослепленная гневом женщина поняла это движение так, будто Тонька хочет защититься…
Выхватывая из-за отворота нож, Марфа зацепилась рукоятью за кожаную застежку. Это чуть приослабило замах, когда Марфа кинулась на инокиню.
— В гроб, говоришь, змея? Ложись в гроб за Сашку!
У Антонины в глазах сделалась ночь, и вдруг она всем телом ощутила странную легкость, будто разом потеряла вес и может уплыть по воздуху…
Через мгновение она ощутила в груди что-то постороннее, мешающее вздохнуть, но не поняла, что с нею, и даже не удивилась, когда в темном дверном проеме появилось четверо незнакомых мужчин. Лица их были странно испуганными, а сама она никак не могла объяснить этим беспокойным людям, что теперь-то все стало очень хорошо и очень просто!
Глава двенадцатая
Падающие звезды
Макарка Владимирцев помогал Губанову разбирать пулемет, уже снятый с наружной огневой позиции. В жилом помещении скита сегодня с утра не топлено, дверьми хлопают, никто не бережет перед уходом домашнего тепла. Монахам-скитникам в соседних лесных убежищах велено было с утра не покидать жилищ, пока отряд «новых богомольцев» не покинет своего укрепления и не уйдет через болото.
Губанов узнал Макара, когда Зуров привез его в леса. И Макар вспомнил, как обучался у Ивана Губанова в Яшме игре в бабки и даже получил от него в подарок полный набор — одиннадцать штук ровненьких, чистеньких, одинаковых бабок.
Степан и Артамон, трактирщики из «Лихого привета», приглядывались к сборам отряда. Они сами отслужили в солдатах всю войну и могли судить, что командир Зуров выступает в поход со знанием дела. Заботливо готовили вьюки с продовольствием, оружием, боеприпасами. Макар уже знал маршрут: сперва на город Макарьев, потом на Ветлугу и Вятку, а там и до Перми. Фронт, по слухам, передвигался с востока на запад — значит, навстречу отряду.
С часу на час ожидали возвращения Сашки, Сабурина и Букетова, возможно, уже с монашкой. Офицеры сочно острили, как она поедет с ними, и капитан Зуров начинает втайне жалеть, что связался с такой обузой. Верхом-то небось не сможет, понадобится подвода, снизится проходимость… А Губанов, напротив, доказывал, что подвода и без монашки обязательно нужна, чтобы держать наготове пулемет под тулупом ради маскировки. И всем было немного жаль трогаться с безопасного, насиженного места.
Губанов рассказал мальчику об участниках похода. Представлены все роды войск. Зуров — артиллерист, Букетов и Горельников — пехотинцы, Кулагин — сапер, Пантелеев — военный врач, Сабурин — кавалерист. Стельцова и Владека Зборовича мальчик знал уже раньше, но ожидали Стельцова из ярославской поездки не ранее как через неделю.
Облачная дымка редела, и сквозь нее стало просвечивать жирным пятном зимнее утреннее солнце. Не снят только второй пулемет с турели, устроенной из пня, вбитой в него тележной оси и колеса, к которому привязан за катки пулемет. Конструкция Ивана Губанова, дает обстрел на все 360 градусов… Легко и удобно стрелять вверх… Ведь в Яшме — аэропланы.
На сердце у Макара становится тревожно, Что за странная пошла война? Раньше кадетам объясняли, что они, как люди русские, должны сражаться за веру, царя и отечество и стрелять в иноземцев — австрияков, немцев, турок, мадьяров. А теперь вот Иван Губанов готов стрелять в Сергея Шанина… Жутко это и трудно понять!