Стучат! Кого еще несет так поздно? Господи Исусе, да это Макарий Владимирцев! И в каком виде! В нищем оборвыше трудно узнать родственника-поповича! Как юродивый!

— Отче Николай! Вас просят сейчас же, минуты не теряя, прийти на кладбище.

— Да кто меня там ждет-то?

— Отец Никодим.

— Не знаю и не ведаю.

— Он говорит, что ведаете. Насчет вашего пропавшего ларчика.

— Ах, вот оно что!

Ни о чем больше не расспрашивая отрока Макария, священник тотчас оделся. Где Серафима Петровна? К соседке понесло болтать о вчерашних делах! Что за спешка такая у этого отца Никодима?

Темно. Слабый мороз. Чистое и просветленное небо в звездах. Скрипящий снег под ногами. Вот и кладбищенские ворота.

Вошли в калитку.

— Где же он, твой отец Никодим? Один он там или… с кем-нибудь?

— Один, один. Ожидает в часовне.

Кладбищенская часовня озарена негасимой лампадой перед образом спаса. На каменном полу — облетевшие и все еще не потерявшие осенних оттенков листья, кленовые и липовые. В слабом свете лампад они кажутся нарисованными, будто на полу выложена мозаика из затейливых красно-желто-зеленых изразцов.

В углу — темная сгорбленная фигура человека в монашеском одеянии под овчинной шубой. Человек распрямляется и загораживает выход, как только отец Николай переступил порог…

…Макарка, как ему было велено, ждал у кладбищенской калитки. Он слышал, как в часовне что-то негромко и глуховато хрустнуло, словно там переломили сухую палку… Потом по кладбищенской аллейке быстро прошел к воротам «отец Никодим». У Макара жарко и часто стучало сердце. Он боялся спросить, что совершилось в часовне, но уже и сам догадывался о самом страшном и столь же непонятном, как и все события этих дней…

…Через три недели, после трудного ночного марша в предгорьях Урала, усталый Макар плелся следом за неутомимым Зуровым. Смутно запомнился Макару этот бесконечно долгий путь в потемках, мимо каких-то лесных хуторов, оледенелых и обветренных скал и холмов, поросших ельником. Мальчика не оставляло чувство, что происходит с ним нечто непоправимо-тяжкое, ненужное и опасное, но даже вдуматься в это хорошенько не хватало сил.

Он и опомниться не успел, как после спуска в лощину тропа снова пошла на подъем и внезапно из темноты прозвучал окрик часового:

— Стой! Кто идет?

В свете ручного фонаря Макар узнал почти позабытые им, возникшие будто из сновидения красные погоны на плечах усатого унтера и овальные кокарды на казачьих папахах.

Тогда преобразился и Макаркин спутник. Он распрямил плечи, наглухо застегнул ворот гимнастерки, обрел прежнюю выправку и прежний, барственного оттенка, басок:

— Ну-ка, братец, доложи своему офицеру: капитан Павел Георгиевич Зуров из Ярославля, выполняя офицерский долг чести, перешел фронт! А ты, — обернулся он к Макару, и мальчика поразило презрительное выражение зуровского лица, — ступай-ка пока с нижним чином на кухню!.. Потом я определю тебя куда-нибудь поближе к себе… Может быть, моим вестовым…

Тихо стало в штурманской рубке «Лассаля». Давно умолк рассказчик, молчали и те, кто, слушая далекую быль, думал и вспоминал свое…

Ночь тихонько пришла из Заречья, стерла краски берегов и очертания мысов, позволила луговым и лесным туманам, отдающим дымками осенних костров, перебраться на реку и не спеша принялась зажигать на ветвях прибрежных сосен первые неяркие звезды. Те, что были поярче, слетали с ветвей в синюю бездну Волги и плыли золотыми рыбками в тихой и темной воде, среди огней бакенов.

Со всех сторон обступила пароход влажная мгла. Бортовые огни на мостике чуть расплылись в этой мгле и тоже стали казаться мерцающими небесными светилами: одно — красное, как планета Марс, другое — зеленое, как звезда Капелла.

Уже стали неразличимы лица рассказчика и слушателей в рубке «Лассаля». Как раз за спиной Макария Владимирцева горела дежурная лампочка, и на задней стенке рубки лежала тень рулевого колеса с рукоятями по всему ободу. Пошли по рукам фотографии, что принес давеча Владимирцев, — их подносили к лампочке и передавали дальше. Тем временем и новая смена вахтенных поднялась на мостик, а старая не ушла, пожелала дослушать до конца.

— Дай-ка свету побольше, — приказал капитан вахтенному помощнику. Тот включил белый фонарь и навел рефлектор на сидящих. Фигуры капитана и Макария Владимирцева оказались в сильном световом луче. Капитан протянул обе руки пассажиру.

— Неужто до сих пор не признал? — засмеялся он добродушно. — А я тебя, Макарий Гаврилович сразу опознал, как только ты имя свое произнес! Гляжу — верно, он самый, дружок мой яшемский! Макарка-попович, своей персоной… Ну хлеб-соль тебе на Волге-матушке!