— Это — непостижимая тайна! — говаривал старый кюре.

Клара была его внучатой племянницей. Аббат Марсель перенес на нее всю привязанность, на какую был способен, и, сам того не подозревая, любил ее больше, чем Бога. Но религиозный долг он ставил превыше всего и, не задумываясь, принес бы Клару в жертву своему фанатизму, как принес бы в жертву ему весь мир. Вот почему он, не колеблясь, отпустил свою любимицу в приют Эльмины. Дядя позаботился дать Кларе образование, достаточное для получения диплома учительницы, и его мечтой было увидеть ее в школе Дубового дола. Но, больше всего заботясь о душе Клары, он не преминул использовать тот путь к ее спасению, какой, по мнению старика, открывался перед его племянницей в приюте для выздоравливающих.

Между Девис-Ротом и аббатом Марселем было нечто общее: их фанатизм — сознательный и жестокий у одного, исступленный у другого, но приводивший к тем же последствиям.

Аббат слыл святым, потому что забывал о себе и все отдавал нищим, будучи убежден, что бедность неизбежна. Он мог отдать даже свой собственный обед. Телесные потребности для него не существовали, а дух его витал где-то в небесах. Жило только сердце, но и сердце он готов был принести в жертву Богу, положив окровавленным на алтарь. Хотя аббат Марсель и был одарен всеми добродетелями, фанатизм мог толкнуть его на любое преступление.

Длительное молчание Клары очень огорчало старика; мысли о племяннице не покидали его. Но он слепо верил лживым письмам Эльмины, сей ревностной служительницы Божьего дела. Последнее письмо начальницы приюта причинило аббату острую боль, хоть он и не желал признаться себе в этом.

Письмо еще лежало на столе и аббат заканчивал ужин, когда его экономка, тетушка Тротье, старушка, проворная как мышь, услышала стук в дверь и испуганно перекрестилась.

— Кто это может стучаться в такой холод? И пора поздняя, ведь к вечерне давно отзвонили… Может быть, лучше не открывать?

— Как раз потому, что поздно и холодно, надо поскорей открыть, милая тетушка Тротье! — ответил старик.

Экономка нехотя пошла к дверям, несколько успокоенная, впрочем, поведением старой собаки, которая, завиляв хвостом, с радостным лаем побежала следом за нею.

Вошла высокая девушка, закутанная в коричневую накидку с капюшоном — обычный наряд местных крестьянок.

Увидев незнакомку, внезапно появившуюся в минуту охватившей его острой душевной тревоги, аббат вскричал:

— Клара больна! Вы явились сказать мне об этом. Вот почему она не писала сама!

— Успокойтесь, сударь, Клара здорова. Я еще вчера виделась с нею.

Крупные слезы показались на глазах старика.

— Почему же она мне не пишет? Почему вместо нее все время пишет госпожа Сен-Стефан?

— Я пришла рассказать вам об этом.

— Садитесь же к огню, дитя мое, согрейтесь, подкрепитесь, а потом объясните мне в чем дело.

Старик был бледен и дрожал от волнения. Анна (читатель, без сомнения, узнал ее) села напротив. Она озябла и проголодалась, но была слишком взволнованна, чтобы есть.

— Я вынуждена вас огорчить, — начала она. — Кларе грозит серьезная опасность, и только вы один можете спасти бедняжку.

— В чем же дело? — повторил аббат. Охватившая его дрожь усилилась, и он побледнел как мертвец.

Анна колебалась.

— Говорите смело!

Тогда без лишних слов, напрямик, она изложила ужасную историю, в точности так, как слышала ее от самой Клары.

Потрясенный старик внимал, не перебивая. Казалось, он был поражен в самое сердце; дыхание его временами прерывалось и переходило в хрип. Когда Анна кончила, он некоторое время молчал. Затем спокойным, ровным голосом, который находился в противоречии с искаженными чертами его лица, аббат проговорил:

— По вашим словам, моя племянница провела несколько дней в больнице святой Анны. Значит все, что вы мне рассказали, — плод ее расстроенного воображения. — Затем, внезапно потеряв самообладание, он воскликнул в приступе горя: — О, дитя мое! Бедное мое дитя!

— Все, что вы от меня услышали, — чистая правда, — ответила Анна. — Клара находится в здравом уме и твердой памяти.

Аббат Марсель лихорадочно ворошил угли в камине, ударяя по ним щипцами с такой силой, что сыпались тысячи искр. Он принял близко к сердцу известие о том, что Клара в опасности; но роковые предубеждения лишали священника возможности судить здраво. Щеки его побагровели, глаза сверкали. Анна, понимая, что с ним творится, пыталась его убедить.

— То, что я рассказала, кажется вам чудовищным? Ну что ж, поезжайте в приют Нотр-Дам де ла Бонгард; возьмите с собой судебного следователя, захватите их врасплох, и вы увидите, что там творится. Ваши религиозные убеждения не могут пострадать от того, что вы положите предел злодеяниям, которые там совершаются.

Аббат, согбенный годами, встал и выпрямился во весь рост. Лицо его пылало; казалось, его озарял отблеск аутодафе. Вера одержала верх.

— Изыди, сатана! — вскричал он громовым голосом. — Изыди, искуситель, принявший образ юницы, дабы клеветать на церковь!