Только сейчас Джилл заметила, что лицо и руки Эйдена покрыты глубокими порезами и начинающими багроветь синяками.

— Эйден, тебе больно? — с искренним состраданием спросила Джилл. Он повернулся в ее сторону, но его глаза, обычно полные мысли и энергии, показались ей остекленевшими. — Эйден? — неуверенно повторила она.

— Здравствуйте. Я доктор Костас, — представился приблизившийся врач. — Ваш муж счастливчик. Отделался ушибами и порезами, да переломом руки, хотя по его страшному виду этого не скажешь. Но мы, естественно, еще проверим правильность диагноза с помощью рентгена.

— А как же… как же нога? В аэропорту я заметила, что он хромает.

— Да, левое колено распухло. Но раз он шел без посторонней помощи, значит, это, по всей вероятности, растяжение. Не беспокойтесь, рентген устранит все сомнения.

В этот миг словно по волшебству распахнулись двери, и двое санитаров поинтересовались, нет ли в палате кандидатов на рентгеновский снимок.

Врач стал записывать что-то в историю болезни Эйдена, а Джилл осторожно дотронулась до головы мужа. Он посмотрел на нее отсутствующим взглядом, а затем так же бессмысленно обвел глазами комнату.

— Доктор! Он в порядке?

— Полагаю, что да. Сотрясения мозга у него, по-моему, нет, хотя последнее слово принадлежит невропатологу. Мне кажется, он находится в состоянии шока. Это вполне естественно после такой переделки.

Шок? Эйден? Эти два слова, казалось, исключают одно другое.

— Ему нужен покой, — продолжал врач. — Уверен, через несколько часов он уже будет больше походить на себя. А вы не желаете вместе с ним отправиться в рентгеновский кабинет?

О да! И Джилл вслед за санитарами, везшими Эйдена в инвалидном кресле, пошла в другой конец здания.

Потребовалось несколько часов, чтобы в неотложке воцарилось некоторое спокойствие, и теперь Джилл смогла снова поговорить с доктором Костасом. Разглядывая снимок сломанной руки, теперь уже уложенной в гипс, Джилл поинтересовалась, сколько времени займет выздоровление Эйдена.

— Полное выздоровление? Полагаю, восемь-десять недель. Кстати, какой рукой он пишет?

— Правой. — Джилл нахмурилась, поняв потаенный смысл вопроса. И то, что на пороге развода судьбе было угодно сыграть с ними злую шутку.

— А чем занимается ваш муж?

— Менеджментом. В основном сидит за письменным столом.

— Никогда бы не подумал. Такое могучее телосложение. Его счастье, что он не каменщик и не плотник. Сможет вернуться к работе через неделю-другую.

— Отлично. — Джилл искоса взглянула на мужа. Он лежал с закрытыми глазами, непривычно покорный и тихий.

— Сейчас мы подержим его несколько дней у себя. Так требует авиакомпания, опасающаяся, как бы ей не пришлось нести ответственность за возможные осложнения.

— Понимаю.

— Впрочем, и независимо от авиакомпании мы бы его сразу не выписали. Ему надо окончательно прийти в себя, а это легче сделать под нашим наблюдением. А-а-а, нам как раз сообщают, что кровать в стационарной палате готова. Следовательно, с вашего разрешения…

Джилл поспела домой как раз к часу, когда Мэдди укладывают спать. Привычная процедура подействовала на ее натянутые нервы как целительный бальзам. Она быстро искупала девочку, одела в ночную рубашку и, усевшись в кресло-качалку, принялась кормить из бутылочки, тихо напевая колыбельную.

Это было любимое время дня для Джилл.

Годовалая малышка, Мэдди уже умела ходить, пусть не совсем уверенно, и произносила несколько звуков, которые Джилл принимала за слова. В общем, Мэдди быстро превращалась из младенца в маленького ребенка, но по вечерам снова представлялась Джилл тем крохотным комочком, который она девять месяцев вынашивала под сердцем.

В слабом свете лампы под абажуром легкие белокурые волосы девочки казались лебяжьим пухом, а щечки, по которым Джилл проводила указательным пальцем, на ощупь напоминали бархат. Высосав бутылку всего лишь наполовину, Мэдди заснула.

Джилл улыбнулась, сердце ее переполнила любовь к этому чудесному созданию, внезапно озарившему ее жизнь. Появление Мэдди на свет не было запланировано ее родителями, но после того, как она родилась, Джилл уже не могла представить свою жизнь без малютки.

Как всегда в подобных ситуациях, мысли ее обратились к Эйдену. После всех событий бурного дня Джилл испытывала уже не гнев, а грусть. Ведь это была его дочь, его плоть и кровь. Как может он не замечать, что она прелестна и нежна? Как может не любить ее? Он уверяет, конечно, что любит дочку, но красноречивее всяких слов говорят его поступки.