Сара, не оборачиваясь, смотрела сквозь кружевные занавески на лес дымоходов напротив. Все ее существо было переполнено гневом, и не только под влиянием момента, но и в итоге многолетних размышлений и попыток вслепую вырваться из порочного круга. Минуло уже десять лет, десять лет внутреннего несогласия, с того дня, когда ее впервые осенило: вся ее жизнь пройдет здесь, в беднейшей части квартала под названием Пятнадцать улиц. Тогда она сильно простудилась, и мать влила в нее едва ли не полбутылки микстуры. От такой слоновьей дозы у нее пошла кругом голова, начались видения, большинство из которых она с тех пор позабыла. Лишь одна картина прочно засела в голове — Грязь, так она окрестила про себя ту галлюцинацию. Ей представилось море грязи, вроде того, что простиралось примерно в миле от их дома, в котором увязли не только они с матерью, Филис и их новый отчим, но и все остальное население Пятнадцати улиц; все до единого стояли по шею в грязи и все, Сара в том числе, знали, что надежды выкарабкаться нет и в помине. Тем не менее попытки спастись не прекращались. Одни помогали ближним, другие, вроде соседушки, миссис Рэтклифф, опирались ладонями о головы товарищей по несчастью, окончательно топя их в нечистотах.

— Ненавижу ее! — Сара снова посмотрела на Филис. — Для нее единственная радость — когда над нами измывается отчим. Но ничего, она у меня еще попляшет. Вот увидишь, я отсюда вырвусь.

Она решительно кивнула, и Филис ответила ей таким же кивком, проговорив еле слышно:

— И я с тобой.

Они опять уселись рядышком, и Сара спросила уже без всякой злобы:

— А как же мать?

Филис, балансировавшая на железной раме кровати, подобралась и ответила:

— Ей тоже хочется, чтобы мы как можно быстрее убрались с глаз долой. Пока мы тут, скандалам не будет конца.

— Она тебе так прямо и сказала?

— Нет, конечно, но она сумела бы его утихомирить, если бы мы не мешались под ногами. — Филис вздохнула, закинула голову, тряхнула длинными светлыми волосами и, держась обеими руками за раму и глядя в потолок, мечтательно произнесла: — Как бы мне хотелось, чтобы у меня была такая же грудь, как у тебя!

Сара вздрогнула. Слова сестры вызвали у нее одновременно негодование и неудержимое желание расхохотаться. Она встала и, опершись спиной об узкий подоконник, взглянула на оставшуюся сидеть Филис, пытаясь в очередной раз проникнуть в ее переменчивый характер. Филис всегда меняла не только тему разговора, но и саму манеру говорить настолько стремительно, что оставалось только таращить глаза.

— Забирай, мне не жалко.

— Им только грудь и подавай.

— Я уже советовала тебе попридержать язык.

Желая скрыть смущение, Сара подобрала занавеску и положила ее край на подоконник.

— Я серьезно. Говорю же, что наблюдала, как ты шагаешь по улице и сворачиваешь за угол. Видела я, как глазеют на тебя мужчины. Иногда им бывает интересно рассматривать твои ноги, иногда — лицо, но все равно их глаза возвращаются к твоей груди.

— Филис! — Упершись одним коленом в кровать, Сара обеими руками схватила сестру за плечи и прошипела: — Прекрати такие речи! Тебе всего семнадцать лет, а ты позволяешь себе то же самое, что уличные кумушки!

Кровать заходила ходуном. Шуточная борьба продолжалась до тех пор, пока пружины не расскрипелись вовсю и Сара не взмолилась:

— Немедленно уймись! Того и гляди разбудим мать.

— Ничего не могу поделать: не растет у меня, хоть плачь!

Обе лежали навзничь, задыхаясь от смеха.

— Делать ничего не надо, у тебя и так кое-что имеется.

Возня возобновилась, пружины опять подали голос.

— Ты хоть знаешь, что должна сходить исповедоваться?

— Почему?

— Потому что ведешь такие разговоры.

— Ах, Сара, в некоторых вещах ты еще совсем дитя. Неужели ты бы на моем месте обсуждала с отцом Бейли свой бюст?

Сара поднялась с кровати. Борьба продолжалась, только теперь это была внутренняя борьба. Она длилась уже очень давно. Ей хотелось громко высмеять нелепое предположение Филис, но в то же время она знала, что в нем нет ничего смешного: если бы вина за нечестивый разговор про грудь лежала на ней, она бы обязательно покаялась в дурных мыслях.

Пока она стояла в задумчивости, внизу хлопнула дверь. От этого звука Филис тоже соскочила с кровати.

— Давай ложиться, — шепотом поторопила она сестру.

Они стали одновременно раздеваться, хотя на пространстве в два квадратных фута между стеной и железной койкой это казалось невозможным делом. Стоило им синхронно нагнуться, чтобы подобрать брошенную на пол одежду, и они столкнулись ягодицами, что вызвало у Филис смешок. Сара, вешая свою одежду на крючок за дверью, приложила палец к губам, призывая ее к молчанию. Потом они так же синхронно опустились на колени, осенили себя крестным знамением и зашептали молитву.

Сара, удерживая пружины матраса от предательского скрипа, дождалась, пока Филис осторожно заползет на свое место у стены, и только потом ослабила нажим. Наклонившись к сестре, она услышала ее шепот:

— Он огорчится, что мы дома; придется ему поискать другой повод, чтобы побушевать.

Сара кивнула и тихо прошептала:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвалась Филис.

Обе легли на спину и уставились в потолок.

Летние сумерки долго не уступали места ночи. Было всего десять часов вечера, к тому же воскресного. Парочки в такой вечер еще продолжали прогуливаться, но сестрам полагалось ложиться рано, словно несмышленым детям. Сара полагала, что семнадцатилетняя Филис еще может это терпеть, но никак не она: ведь ей девятнадцать, нет, скоро двадцать лет! Она вытянула свои длинные ноги и, прикоснувшись пальцами ног к задней перекладине койки, прикусила нижнюю губу и крепко зажмурилась.