На пюпитре рояля вместо нот стоит раскрытый журнал, с которого глядит портрет пятого мудреца. Он при белой бабочке и во фраке. Глядит своими мудрыми глазами в какую-то точку в пространстве поверх меня, но вроде как и за мной присматривает в полглаза. По его губам скользит насмешливая улыбка. На лбу у меня набухает вена, начинает нервно пульсировать. Целюсь – струя воды ударяет в верхний левый угол журнала.

Испуганный мудрец выпрыгивает из страницы, кланяется и садится за рояль. Откидывает голову, как впавший в экстаз пианист, берет несколько мощных, истеричных аккордов. Его короткие пальцы напряженно бегают по клавишам. Он вроде пытается петь, но вместо этого отвратительно визжит. Новая струя воды брызжет ему на плечо. Точнее, даже не брызжет, а, как пуля, входит в него. Кажется, что тело у него мягкое, как бисквит для торта. Со стоном встав из-за рояля, с откинутой головой он выходит. Чтоб щека не оторвалась совсем, он придерживает ее рукой, другой опираясь о перила лестницы. Идет по ней вверх. Я пускаюсь за ним в погоню. Он движется обычным шагом, мне же приходится прыгать, как зайцу, чтоб не отставать. Красное пятно на белом фраке вокруг раны расширяется. В воздухе стоит кисло-сладкий запах. Похоже, вместо крови из мудреца сочится кетчуп.

Он уже в галерее, вышагивает вдоль окон. Поравнявшись с ним, стреляю еще три раза подряд. Две струи попадают ему в живот, третья срезает половину уха. При каждом выстреле он пошатывается, но равновесия не теряет, лишь гримасничает и выпучивает глаза, как артист разговорного жанра. Обмахивает лицо ладонью, как веером. Проходит в спальню, ложится в постель и тонет в хаосе подушек.

– Разве это не аморально? – спрашивает он.

В углу его рта пузырится кетчуп. Стреляю ему прямо в лицо. Красный пузырь лопается.

Выхожу из спальни. Останавливаюсь у окна. На подоконнике лежит пара кожаных перчаток. Обе прорваны посередине, будто у кого-то кожу отодрали от рук со стигматами. Смотрю за окно. Сквозь густой туман с трудом видны какие-то контуры. Как на курорте, во дворе разложена большая шахматная доска с несколькими фигурами на ней. Обыкновенный эндшпиль. Белые: король С-1, ладья А-1, конь D-5, пешки В-3, С-4. Возникает неуемное желание высунуть в окно руку и сделать ход черными Е-6 – G-5. Рука моя сама вытягивается, как резиновая… и я догадываюсь, что это был фантом, своего рода игра ума, или, точнее, видимая реминисценция, и никакой шахматной доски поблизости нет и в помине.

Но тут за моей спиной раздаются отвратительные звуки. Оборачиваюсь. Из спальни выползает пятый мудрец, или, точнее, то, что от него осталось. Вместо головы у него ужасное месиво, будто его лицо пропустили через мясорубку. При каждом движении в нем что-то хрустит. Он проползает еще немного и вдруг каменеет. Уже, должно быть, навсегда.

Машинально опускаюсь на стул. Машинально беру с подоконника перчатки и медленно натягиваю их на руки… С лестницы уже доносится шум шагов. Показывается лысая голова, черные солнечные очки и исчерченное тысячами ролей белое лицо. На шестом мудреце – отлично скроенный черный пиджак, над которым нависает его дряблый подбородок, кривой нос и слегка выступающая челюсть.

Без церемоний, как мастер джиу-джитсу, он заламывает мне руку и ведет меня к выходу. Я не сопротивляюсь. Пока мы спускаемся во двор, темнеет. Из бетонного цветка посреди фонтана сочится вода.

Идем пешком в каком-то проселке. Кругом дома, все как один серые, как продукция одного завода. Различаются только номерами на калитках. Старые советские дачи. Фундаментальная идиллия режима. Время от времени издалека доносится стук колес и лязг проезжающего поезда. Видно, где-то недалеко отсюда железнодорожная станция. Куда мы идем, толком не знаю, но вроде приближаемся к станции. Шпалами, мазутом и машинным маслом несет все сильнее.

– Такси! – кричит вдруг мудрец.

Из потемок появляется желтое такси и, как по мановению руки, останавливается перед нами. Машина вполне себе материальная, с шашечками на крыше. Мудрец указывает мне на заднее сиденье, сам садится рядом. Называет какой-то смутно знакомый адрес. Водитель кивает и как-то особенно плавно и воздушно трогается с места. Похоже, движется только передняя часть машины, а задняя продолжает стоять. Салон на глазах у меня вытягивается, как объектив хорошей фотокамеры. Вскоре переднее сиденье уже исчезает из виду.

Мы медленно скользим по пустынным улицам. Я вроде как почетный гость, и угодливые аборигены знакомят меня со старым городом, с его знаками и цитатами. Только издалека доносится тиканье часов. Фары машины освещают трассу и ряды деревьев, нескончаемый бордюр, дорожные знаки, фрагменты домов, мерцающие светофоры, погасшие лайт-боксы, непрерывность билбордов, лабиринт рекламных формул, дисперсность доминантных слоганов… Возникает чувство, будто сидишь не в такси, а в последнем ряду пустого кинозала и смотришь за проекцией быстро сменяющихся слайдов на экране. При этом кажется, что все это когда-то уже видел.

Не знаю, сколько времени мы ехали. Наконец останавливаемся, и мудрец за ухо тащит меня из такси. Мы стоим у покинутой стройки. Мудрец осматривает местность, ставит меня к дереву рядом со сторожкой и давит на плечи, прижимая лопатками к стволу. Потом расстегивает на мне рубашку, отходит на несколько шагов, снимает очки, выуживает из кармана брюк длинный нож-«бабочку», стремительным движеньем руки открывает его и долго-долго целится мне в грудь.

Я же дивлюсь его хлопотам. Даже мне, горожанину, с моими коммерчески-бытовыми проблемами, далекими от любой мудрости, даже мне ясно, что шестой страшно заблуждается, пытаясь разрешить ситуацию «мудрецы против фраера» посредством вульгарного жертвоприношения. Несмотря на все старания, этот спектакль не тянет на жертвенный кризис. По той простой причине, что если козел отпущения – это я, то выходит, что он нарушает мои козлиные права, ведь презумпция моей амбивалентности еще ничем не поддержана, так как я должен выступать и как нечто, подлежащее уничтожению, и как объект поклонения. Так ведь. Хотя… Может быть, он и сам не ведает, что творит.