— Что ж, — ответил я на последние слова Бау-лина, — тем более вы должны помочь нам теперь.

— Как? — спросил Баулин.

— Не знаю. Вы секретарь обкома. Все в ваших руках. Откуда мне знать — как? Я уверен, что вам достаточно снять трубку одного из этих телефонов, произнести несколько слов — и все будет сделано.

— Вы в этом уверены? — спросил без усмешки Баулин. — Что ж, я готов. Только вы подскажите мне, что говорить. Вот этот телефон — городской. — Он показал мне на крайний из трех стоящих в первом ряду аппаратов. — Куда мне звонить? В исполком? Предложить урезать снабжение жилищного строительства? Может быть, позвонить по этому телефону? — И он ткнул пальцем в белый, стоящий отдельно аппарат. — Я могу соединиться с любым городом. С Москвой. С ЦК партии. С секретарями ЦК, если хотите. А дальше? Что я скажу им? Одно слово: «Дайте»? Урвите у других и дайте нам, так?

— Тогда, — мрачно сказал я, — строительство придется свернуть. Произойдет то, что хотели те люди, о которых вы говорили.

— Нет, этого не может произойти! — убежденно ответил Баулин.

— Кто этому помешает?

— Ты, товарищ Арефьев!

— Я? Но у меня нет цемента, я бессилен! — вырвалось у меня.

— Это ты-то бессилен? — прищуриваясь, переспросил Баулин.

— Да, да! — воскликнул я, сознавая, что разговор идет к концу, что мне ничего не удалось добиться. — И, если хотите знать, я удивляюсь вам!

— Удивляешься мне? — недоуменно переспросил Баулин. — Но почему же?

— И вы не понимаете почему? Неужели мне, рядовому коммунисту, надо говорить об этом секретарю обкома? Вы… вы забыли, в какое время мы живем! Забыли о пленуме ЦК, который закончился совсем недавно!..

— Я был на этом пленуме, — заметил Баулин. Но его слова лишь подлили масла в огонь.

— Ах, были! Значит, вы слышали все, что говорилось на пленуме! Я ведь только в газетах читал, а вы… вы в Кремле были! ЦК призывает нас к новому подъему производства, к внедрению новой техники! А вы знаете, что такое наш туннель по сравнению со старенькой железной дорогой, по которой возят руду? Разве это не новая техника?! Разве наш туннель не облегчит труд рабочих, не явится стимулом к увеличению добычи руды? Да и не только в пленуме дело! Нас призывают развернуть инициативу, добиться новых успехов, а вы…

— Подожди! — внезапно прервал меня Баулин. — А в чем, собственно, твоя инициатива?

Я осекся.

— Как в чем? Я пришел в обком…

— Великий инициатор! — снова перебил меня Баулин. — Он, видите ли, пришел в обком!.. Хочешь знать, Арефьев, в чем она, твоя инициатива, сейчас заключается? В одном-разъедином слове: «Дай!» И все тут. И это и-ни-циа-тива?

— Но что же мне делать?!

— А я знаю, что ты будешь делать, — улыбнулся Баулин. — Хочешь, скажу? Во-первых, ты мысленно обругаешь Баулина за то, что он не нашел для тебя цемента. Обругаешь не сильно — так, для самоуспокоения, для разрядки. Но самое главное — ты будешь думать…

— Думать?

— Вот именно! Думать, как найти выход из создавшегося положения. Я по профессии не горняк, Арефьев. Мне трудно подсказать тебе что-либо с технической точки зрения. Но, наверное, техника туннелестроения, как и все на свете, идет вперед. Подумай, может быть есть способ сократить потребление цемента…

— Все это хорошо, — не очень вежливо прервал я Баулина, — но я не изобретатель, я руководитель строительства. Мне не думать надо, а выполнять план!

Баулин нахмурился и в упор посмотрел на меня своими ставшими холодными и колючими глазами.

— Ты произнес сейчас страшные слова, — медленно сказал Баулин. — «Мне не думать надо…» А кто же будет думать за нас? Вот этот Смирнов, что ли? Ты слышал, как он говорил? Ты видел, как он смотрел на меня? Мы, мол, с вами, товарищ Баулин, все понимаем… Авгур этакий… Ты знаешь, Арефьев, что такое «авгур»?

Мне показалось, что я уже слышал когда-то это слово, но никак не мог вспомнить, что оно означает.

— Не знаешь, прямо говори. — И мне показалось, что этот немолодой и серьезный человек как-то по-детски обрадовался, что он знает это мудреное нерусское слово, а я — нет. — Жрецы такие были. В древнем Риме. Они обманывали народ, который им верил. А при встрече друг с другом не могли удержаться от того, чтобы не обменяться понимающим взглядом, не подмигнуть друг другу: мы-то, мол, все понимаем!.. Так и этот Смирнов. Советский авгур. «Пусть комсомольцы покричат, они-то всерьез верят, что напором да критикой можно что-нибудь сделать. А решает все-таки начальство. Мы-то понимаем!..»

— Правильно! — воскликнул я. — Вы знаете, товарищ Баулин, ведь я подумал то же самое, ну совсем то же самое!

— А иначе и не могло быть, — сказал Баулин и улыбнулся, но только одними глазами. — Думать надо, — помолчав, продолжал он. — Вся партия, весь народ должны думать… Ведь в последние годы мы меньше, гораздо меньше, Арефьев, думали, чем надо бы! Иногда мы даже боялись думать — да, боялись! Ведь и после войны немало великих дел совершали в стране; только слепой мог не видеть… Но иногда случалось такое, чему нет оправдания… Эх, сколько километров я ночами вот по этой комнате исшагал наедине со своими мыслями!..

К мысли о том, что без тебя все решат, — вот к чему привыкали… Вспомнишь о том, сколько великого народ, партия совершили, и подумаешь: «А ведь больше можно было бы сделать, в десять, может быть, во сто крат больше, если бы снять эти шоры, если бы все хорошие замыслы, всю инициативу наших людей собрать воедино…»

Я, если хочешь знать, все это по-настоящему только теперь понял. Именно теперь, когда все в стране расцветает, когда по нескольку раз на дню вот этот телефон, — он ткнул пальцем в белый аппарат, — звонит и тебя из ЦК спрашивают: «А как твое мнение, Баулин? А как членов бюро обкома мнение? А что в парторганизациях говорят?..»