Врач велел мне раздеться. Он прошелся стетоскопом по моей спине, приложил его к груди, попросил вздохнуть, недовольно нахмурился, но мгновение спустя его лицо снова приняло бесстрастное выражение. Он вынул трубки из ушей, закурил и пересел со стула на крышку письменного стола.

— Опять удар прикладом… — заговорил он. — Надо бы сделать просвечивание… К сожалению, ключи от рентгеновского кабинета не у меня. А главного врача нет…

Он встал и яростно затушил сигарету о пепельницу.

— Его нет… никогда не бывает на месте… — сказал он, как бы разговаривая сам с собой.

Потом положил руку мне на плечо.

— Мы отправим тебя в больницу… Не бойся… Все будет хорошо. Я напишу рапорт полицейскому комиссару.

Он писал минут десять, затем передал письмо Мендиму, который удалился, щелкнув каблуками. Врач позвал санитара.

— Он вышел, — ответил другой негр, ворвавшийся в кабинет со склянкой под мышкой. — Нету спирта… — проговорил он и с шумом поставил склянку на стол, — нету спирта…

Санитар снял белый колпак и вытер лоб. У него была плоская физиономия, словно приплюснутая ударом кулака, которая придавала ему сходство с огромной жабой. Он не застегнул ни куртки, ни халата, чтобы не стягивать своего огромного живота. Тонкая золотая цепочка пряталась в бесчисленных складках его бычьей шеи и появлялась на кадыке, где крошечный распятый Христос (он был не золотым, а медным) подвергался пытке, купаясь в испарине этого тучного негра.

Врач равнодушно взглянул на вошедшего и указал ему на дверь.

— Да, да, да, да… — пробормотал тот смеясь, — да, да, начальник.

Запах спирта и эфира, отравлявший воздух в кабинете, исчез вместе с ним.

Мне было холодно. Несмотря на удушливую жару, зубы у меня стучали. Слабость сковала тело. Я чувствовал себя легким-легким, тысячи кузнечных мехов ускоряли мое дыхание. Мысли остановились на мертвой точке. Белый халат врача накрывает меня, окутывает всю комнату. Он парит над могилой отца Жильбера, над его мотоциклом, над «дробителем белых»… Я сижу на верхушке гигантского баволыгака, а внизу, у моих ног, расстилается мир прокаженных, сифилитиков, беременных женщин с распоротыми животами, грязных стариков, где миллионы Птичьих Глоток, взгромоздившихся на термитники, наводят порядок ударами плеток… Я раскачиваюсь на ветке и очертя голову бросаюсь вниз, делаю прыжок в тысячу километров и падаю в этот мир, и голова моя разлетается на куски, как бомба. Да, теперь я лишь облако, светящееся облако, светящаяся пыль, которую уносит ветер… и все становится черно…

Придя в себя, я понял, что лежу на покрытой циновкой деревянной кровати в чулане, перегородка которого не доходит до пола. С кровати видны только ноги людей. Дверная ручка повернулась. Я закрыл глаза.

— Еще не очнулся, — сказал чей-то голос, по которому я признал врача-африканца.

Доктор пощупал мне пульс, лоб и ушел. Ручка снова повернулась. Послышалось шлепанье босых ног. Я открыл глаза и увидел изуродованное шрамом лицо под ярко-красной феской. Человек стоял навытяжку. Это был сара. Я показал ему жестом, что хочу пить. Он погрозил мне штыком. Я присмирел. У меня страшно болела голова.

В шесть часов вечера снова пришел врач-африканец, на этот раз его сопровождали белый доктор и Птичья Глотка. Они откинули одеяло и выслушали объяснение туземного врача. Он говорил, что у меня, очевидно, сломано ребро, которое и повредило бронх.

— Посмотрим, что будет завтра, — проговорил врач-европеец. — Впрочем, у него только… — Он взглянул на мою температурную кривую. — …Только тридцать девять и пять. Для их брата это немного… Однако можно не опасаться, что он сбежит, — добавил он, чтобы успокоить Птичью Глотку.

Меня заставили проглотить какие-то таблетки. Чернокожий врач поправил мое одеяло. Они ушли.

В полночь я притворился, что сплю. Белые пришли опять. Доктор передал спутникам слова своего коллеги. Я незаметно приоткрыл глаза. Здесь был и г-н Моро. Каким он казался довольным, когда стоял, переминаясь с ноги на ногу, у моей кровати.

— Он должен понести наказание, — говорил г-н Моро, — подлечите его и пришлите ко мне. Это опасный субъект… Я сумею вырвать у него признание. Я займусь им не позже завтрашнего дня…

Белые ушли.

Санитар, делавший обход, зашел ко мне. На нем был халат, надетый поверх плавок. Он многозначительно посмотрел на меня, взял мою руку.

— Нет, я не верю, чтобы ты сделал то, в чем тебя обвиняют, — сказал он. — Я никогда не ошибаюсь. По лицу видно, что ты не способен на такую вещь… Здесь что-то кроется… В толк не возьму, почему ты такой важный больной?.. Когда белые захотят разделаться с нами, они добьются своего… Зачем ты еще торчишь здесь?.. Никто тебе не поверит, пока говорить правду будешь только ты… да, так оно и есть. Ты годен теперь лишь для Испанской Гвинеи или… для кладбища…