— Нельзя требовать? — с сомнением переспросил Орджоникидзе.

— Не то чтобы нельзя… Мы требуем, даже скандалим. Но попросту заводу не до нас…

Тут я привел понравившееся мне сравнение нашей группы с жуком-древоточцем, протачивающим свои пути, но почувствовал, что наркому оно не пришлось по вкусу. Он промолчал, потом неожиданно спросил:

— С Никитиным вы ладите?

— Отлично ладим! Он моя первая опора.

— Позовите его. — Серго встал. — Пройду вместе с ним по всем этим каналам, которые вы тут прогрызли.

Мне показалось, что он произнес это сердито. Пожалуй, даже со сдержанным гневом.

— Товарищ Серго, ведь я…

Но, видимо, не на меня был обращен его гнев. Он не дал мне договорить.

— Творец мотора! — с улыбкой сказал он. — Другой бы, наверное, не прогрыз…

К десяти часам вечера я и Андрей Никитин были вызваны на совещание в вагон Орджоникидзе. Кущин проявил любезность — прислал нам машину. Вместе со мной уселась в автомобиль и Валя.

— Я вас провожу, — сказала она. — Подожду на станции, погуляю, дождусь конца совещания.

Совещание могло затянуться, но я не спорил, знал, что Валентина в одном схожа со мной — нетерпелива. Конечно, ей было бы трудно усидеть дома в такой час.

Минут за десять до назначенного срока мы с Андреем вошли в вагон наркома. Нас провели в поместительный, обставленный удобной мебелью салон. Орджоникидзе был одет по-летнему — в парусиновые брюки и такой же китель. Ветерок слегка колыхал занавески на открытых окнах.

Мы появились в ту минуту, когда Серго говорил по телефону. Жестом он пригласил нас сесть, а сам тем временем продолжал разговор. Вскоре стало понятно, что он говорит с Москвой, допытывается, задута ли первая доменная печь Кузнецкого завода. Ответы были, очевидно, не вполне определенными, не удовлетворяли его.

— Выясните поточней, потом звоните мне, — распорядился он и положил трубку.

Затем обернулся к нам и со свойственной ему раскрытостью души признался:

— Иногда, товарищи техники, я завидую вам, дьявольски завидую. Задуть новую печь, запустить новый мотор, какое это заманчивое дело!

Андрей сказал:

— А революция, товарищ Серго, разве не заманчивое дело?

Я подхватил:

— Да, разве это не заманчиво: потрясти, изменить весь мир?

Серго наклонился ко мне, поднес к густым усам ладонь, словно собирался шепнуть на ухо, и произнес:

— Скажу по секрету: все-таки, товарищ Бережков, не поменялся бы с вами специальностями.

В дверь постучали. Вошел директор Волжского завода, тяжеловес Кущин, в новом добротном костюме, в начищенных ботинках, выбритый. Поздоровавшись с ним, Серго сказал:

— Почему бы, товарищ директор, вам каждый день не иметь такого вида? Глядишь, и завод стал бы почище.

Пришли еще несколько человек, вызванных Орджоникидзе. Часы на стене вагона начали отбивать десять. Последний удар еще не прозвучал, как в дверях, к моему крайнему удивлению, появился Новицкий в неизменных сапогах, в суконной, военного покроя гимнастерке, перехваченной широким ремнем.

— Новицкий, — представился он. — Согласно вашему разрешению, товарищ нарком, прибыл.

— А, лорд — хранитель государственного плана, — сказал Орджоникидзе. — Точен…

— Вылетел самолетом, товарищ нарком.

— Лорд — хранитель государственного плана, — повторил Орджоникидзе. Плана, переплетенного в золоченую обложку. А неуемные таланты, черт бы их побрал, ломают все установления, нормы, не дают спокойно жить.

Очевидно, Орджоникидзе досконально знал о том, что произошло в институте.

Новицкий, стоя по-военному, держа руки по швам, произнес:

— Товарищ нарком, разрешите мне здесь, в присутствии товарища Бережкова, заявить: полностью признаю свою вину. Был момент или, верней сказать, период, когда я не понимал значения предложенного им мотора. Теперь весь институт будет повернут лицом к задаче создать в кратчайший срок первый мощный советский авиамотор.

— Сказано, словно по-писаному, — протянул Орджоникидзе.

— Глубоко продумал.

— Что же, если вина открыто признана, долой злобу из сердца. Товарищи, миритесь…

Новицкий повернулся ко мне:

— Алексей Николаевич, я был неправ. Поверьте, нелегко это сказать.

Заявление Новицкого тронуло меня.

— Павел Денисович, больше ни слова!

Он протянул мне руку.

— Алексей Николаевич, с нынешнего дня вместе будем драться за мотор!

— Мировую утверждаю, — сказал Орджоникидзе. Помолчав, он испытующе посмотрел на Новицкого. — А не настанет ли денек, когда один покаявшийся консерватор станет яростно защищать этот мотор от посягательств одного неуемного конструктора? Не скажет ли однажды Бережков: «Павел Денисович, это уже не годится, устарело, все переделаем по-новому…» — Обратив ко мне большие, блестящие, как спелая вишня, глаза, Серго добавил: — Дай бог, товарищ Бережков, чтобы когда-нибудь вы сами раньше всех это сказали.