— Все в руце Божией: Он и отмщение, Он и любовь! — ответил смиренно священник. — Я же ничтожный служитель Его и готов положить живот свой за паству!

— Велебный Отче! Отвага твоя и здесь, и там не будет забвенна! — сказал с чувством Самойлович, указывая на небо, и заторопил коменданта прекратить орудийный огонь.

Через минуту на шпице замка и в угловых башнях взвились белые флаги, грохот единорогов умолк, и с площадки над брамой раздались трубные звуки.

Но не сразу заметили это нападающие; оглушенные громом и адским гудом, ослепленные едким дымом, разъяренные лютостью, они ничего не видали и не слышали, а ломились в ворота и поджигали хворост у частокола. Только стоящие в отдалении резервы, среди которых находился и Гострый, заметили сигналы сдающейся крепости и поспешили известить о том штурмующие отряды.

Сам Гострый подскакал к крепости на своем вороном и крикнул громовым голосом:

— Стой! Згода! Замок сдается!

Команду его подхватили атаманы, и крик «Згода!» перекатом облетел все ряды. Атакующие наконец очнулись и заметили, что кругом стояла уже тишина; это поразило их всех, а особенно Марианну, бывшую впереди всех с поднятым копьем; глаза ее сверкали мрачным огнем, лицо пылало отвагой, грудь высоко подымалась.

— Чего стали? Бейте! Половина ворот уж упала! Отомстим изменникам, душегубам!

Но крики «Згода!» заглушили ее бранный порыв. В это время разбитые ворота широко распахнулись, и из брамы вышел с высоко поднятым крестом, в полном облачении, священник, окруженный хоругвями и иконами.

Вид процессии и священных клейнод сразу озадачил и смутил бушевавшую злобой толпу.

— Братие! — начал дрожащим голосом священник. — Во имя честнаго и Животворящаго Креста сего, — осенил он распятием надвинувшиеся со всех сторон толпы, — молю вас, опустите мечи и дреколия, потушите гнев в сердцах ваших и с кротким духом выслушайте меня!

Передние ряды сняли сразу набожно шапки, вслед за ними обнажили чубатые головы и другие ряды, и мирное, благоговейное молчание мало–помалу охватило массу.

— Почто убо, единоверные христиане, — продолжал священник, и голос его с каждым словом креп и возрастал в силе, — почто убо, реку, вы подняли озброенную руку брат на брата, аки Каин на Авеля, и омываете ее в родной крови? Не злоба дня, не кривда и не обида подняли вас на такой страшный грех, за который отвратится от вас навеки лик Божий и души ваши предадутся геенне. Нет, не любовь к матери Украйне подвигла вас на сей святотатственный вчинок, а зверская злоба и пекельная ненависть; не небо вдохнуло в ваши сердца отвагу и подняло руку на брань, а бездны ада одурманили ваши головы чадом, и нечистые силы обуяли ваши сердца! Раны отчизны лечатся не кровавым мечом, а разумным словом, щирым братаньем и доброю радою… Кто же ослепил ваши очи? Кто смутил ваши сердца? Кто полонил ваши души? — Не муж, доблести полный, а сосуд греха и ехидства — жена! Слыханное ли дело, чтоб казачьими гордыми душами играла, как мячом, баба? А вот же вас оседлала сия жена, — указал он на Марианну, — и ездит на вашей спине! Через что же вы могли поддаться такому бесчестью и позору? — Через темную, черную силу, ибо, паки реку вам, что сия жена есть исчадие ада, есть орудие его злобы!

Всколыхнулась толпа при этих словах священника; ближние ряды отступили шага на два от Марианны и опустили сконфуженно свои головы.

А Марианна, оскорбленная словами священника, не смутилась, а, подняв высоко голову, ответила гордо:

— Твое слово, панотче, не от Бога, а от самойловичевского злата: ты хочешь поколебать их сердца и клевещешь на меня без причины; но чем же докажешь ты, отче, что я знаюсь с силой нечистой, что я от дьявола послана?

Пробежал зыбью по рядам одобрительный шепот, и поднялись поникшие головы.

— Призываю Тебя в свидетели, Боже, — вознес к потемневшему небу руки священник, — и призываю Твою правду на помощь. Просвети ум мой, да изобличу сей сосуд всякия скверны и да сниму с очес детей Твоих бельмо! Господь Бог сотворил жену не для брани, не для кровопролития, не для лютых убийств, а для любови, для тихой порады и для семейной утехи; для того Всеблагий и дал ей сердце любвеобильное, сострадательное, и весь строй ея тела создал нежным, приуготованным до тонких, хитрых работ, услаждающих наше око, а не до зверских побоищ. Это и неразумеющему отрочати известно. Кто же из вас станет отрицать эту истину?..

Вопрос этот хотя и остался без ответа, но молчание окружающих явно выражало согласие: иные улыбнулись, иные уставились в землю глазами, а большинство кивнуло головой утвердительно.

— Но похожа ли сия волчица на женщину? — продолжал, после небольшой паузы, священник. — Нежна ли у нея рука? Сострадательно ли у нея сердце? Мягка ли и незлобна ея душа? Нет, все знают, что нет! Рука ея с детства привыкла не к веретену и игле, а к коню и мечу; не звон гуслей, не сладкозвучныя песни тешили ея сердце, а кровавыя картины полеванья, ревы дикого зверя, стоны умирающей серны… Всякое убийство — для нея радость, и волчица сия проводит почти все дни в лесах да болотах, уничтожая и злобных зверей, и незлобных Божиих тварей, и горлиц… Привыкши к таким смертоносным потехам, сердце ея выкохалось на злобе и зверстве, зачерствело к любви и стало искать вражды и ненависти среди людей, чтобы иметь средства упиваться еще и человеческой кровью. Разве не правду я говорю? Разве не известно по всей округе, что Марианна и по силе, и по уменью владеть оружием, и по отваге, и по твердости сердца заткнет и испытаннаго в боях мужа за пояс? Не так ли, братие?

— Правда, правда, — отозвались некоторые тихо в толпе, и по рядам пронесся не то одобрительный, не то укорительный шепот. Словно зашелестели под дыханьем осеннего ветра пожелтевшие листья.

Марианна стояла все еще с поднятой головой; но побледневшее лицо ее и порывистое дыхание выдавали ее внутреннее волнение. К несчастью, отец ее был в это время на другой стороне замка и не видел сцены этого обвинения.

— Скажи мне, — обратился сурово к Марианне священник. — Поведай мне, гордая и непокорная воле Господней раба, билось ли твое сердце нежной женской любовью? Искала ли ты семейного счастья? Ответствуй перед всеми, перед лицом Бога, как на исповеди!