Галина стала женою Мазепы.

Два дня пировали запорожцы. На степь выкатили бочки с горилкой, медом и вином. Гремела музыка, не умолкая, гремели мушкеты, ружья и гарматы. Бешеная пляска не прекращалась с вечера до утра.

Не помня себя от счастья, Галина провела эти два дня словно в каком-то сладком чаду. А на третий день Мазепа с молодой женой выехал из Запорожья.

Прошло с десяток лет после описанных нами событий. В Батурине, в новом доме, приютившемся в роскошном саду, шло семейное торжество. У Василия Леонтьевича Кочубея, занимавшего уже у гетмана Самойловича должность генерального судьи, праздновали крестины дочки его Матроны. Восприемниками ее были: генеральный писарь Самойловича — Иван Мазепа и жена хорунжего надворной гетманской команды Остапа — Орыся. Тут же присутствовали и сам хорунжий, и супруга Мазепы Галина, и постаревший уже бобыль Гордиенко, и другие новые соседи — казаки. Хотя над головами собравшихся пролетело довольно времени, но все они мало изменились, — счастье и спокойная жизнь охранили их от его влияния. Несмотря на пышный кораблик, покрывавший голову Галины, она казалась все тем же прелестным девушкой–ребенком, каким Мазепа увидел ее в первый раз в степном хуторке. Но теперь в ней было еще больше тихой, прелестной женственности; от пережитых в давние годы бурь и тревог на лице ее остался навсегда какой-то оттенок задумчивости и печали, и это делало ее личико еще более обаятельным и прелестным. Веселая Орыся, несмотря на свое значительное семейство, осталась все той же бойкой щебетухой–молодичкой, оживлявшей своим присутствием всякую компанию, в которой появлялась она. Только пани Кочубеиха изменилась больше других, — из полненькой, но робкой девушки она превратилась в пышную и гордую пани судьиху. Все три семьи жили в самой тесной дружбе, и торжество одной являлось торжеством и другой.

Когда обряд был совершен и шумные беседы о семейной радости Кочубея поулеглись, а новорожденная была уже обильно вспрыснута здравицами, разговор мало–помалу перешел к воспоминаниям.

— Вот, Господь Бог привел нас снова собраться за радостным ковшом и с утешенными счастьем сердцами, — произнес с чувством Мазепа, — да и все кругом радуется и оживает: снова на правом берегу зародилась жизнь, и побеги ее кинулись вглубь и покрыли руины распускающимися ростками. Но мы, друзья мои, должны помянуть тех, которые не дожили до этих дней…

— Так, правда! Осушим же, братья мои, келехи за всех павших на брани! — поднял вслед за Мазепой кубок и Кочубей.

Когда кубки были опорожнены, Кочубей наполнил их снова и провозгласил дрогнувшим голосом:

— Выпили мы, панове, за всех, а теперь выпьем еще за упокой славного рыцаря нашего Богуна, погибшего от руки вероломных злодеев!

— Вечная ему память! — ответили все тихо и, привстав, осушили кубки.

Перед каждым выплыли воспоминания о прошедшем, перед каждым воскресали и носились незримые, незабвенные тени…

Мазепа печально наклонил голову; давно забытый образ Марианны встал перед ним… Воображение перенесло его в глубокую мрачную темницу… И сердце его сжалось от боли и тоски…

Несколько минут сидел так Мазепа, поглощенный охватившим его воспоминанием. Но вот он почувствовал на своей руке чье-то легкое прикосновение и, подняв голову, встретился с бесконечно любящим, ласковым взглядом Галины. Подавленный вздох вырвался из его груди, прикосновение это возвратило его к жизни, он крепко сжал дотронувшуюся до него нежную руку, и сердце его наполнилось сладким сознанием близости дорогого, любимого существа…

— Эх, что приуныли, панове? — прервал наконец молчание Гордиенко. — Много мы горя перевидали, пора нам стряхнуть его с плеч… Выпьем за то, чтобы впредь нам его не видать!

Все опорожнили кубки и крепко обняли друг друга.