— Он сегодня письмо получил от Гизеля: пишет, что Киеву грозят поляки, в шести верстах стоят, — пояснил Самойлович и стал еще доверчивей слушать своего гостя.

— Те–те–те, вот в чем дело! — протянул нараспев Мазепа. — А я-то, — покачал он головой, — уверял все Демьяна, что в Киеве благополучно… попал, значит, пальцем в небо! Ну, теперь понимаю, почему ваш многоправедный заорал: «Гей, есаула сюда! Допросить этого дорошенковского шпига!»

— Вот напасть! — затревожился нервно Самойлович и наполнил снова кубки. — С ним беда! Ведь он в последнее время стал в гневе неукротим, таки настоящий скаженый: кого изобьет кулаками, кого кием, а кого саблей изрубит, и так, из-за дурницы, что не стоит и понюхи табаку!

— У меня даже шея стала терпнуть, — засмеялся Мазепа, — быть, думаю, бычку на веревочке… да, на мое счастье, прибыл к его ясновельможности…

— Ага, Манасия, из Царьграда, проездом в Москву! — перебил Самойлович. — Завернул сюда сделать разведки про попа…

«Ого, все доподлинно знает», — подумал Мазепа и умолчал про свои остроумные переводы; у него шевельнулось на душе даже неприятное чувство, — что вот, мол, и этот может выдать его переводы, — и загорелось желание удрать поскорей из Батурина.

Но, отпив немного из кубка, он ответил по возможности равнодушно:

— Сдается что-то вроде Манасии… Ну, так гетман так обрадовался этому почетному гостю, что и забыл про меня, отпустил с миром… Но я боюсь, чтоб он не вспомнил…

— Вельможный пан под моей стрехой, как у Христа за пазухой, а на гетманский гнев найдется у нас отпора, — сказал совершенно серьезным и искренним голосом Самойлович, и странно: чем больше он пил, тем становился словно трезвее.

— А я этому Манасии, — улыбнулся Мазепа, — перевел от имени вашего гетмана, — он ведь по–гречески ни в зуб, — чтобы владыка передал государю, что он, Многогрешный, разбит совсем параличом и не в состоянии больше гетмановать…

— Ха, ха, ха! Вот это велелепно, бесподобно! — и Самойлович порывисто обнял Мазепу. — Слушай, друже мой! Скоро старые божки будут под лавой, а новые сядут на покути, и кто знает, на твое счастье, может быть, булава очутится в руках твоего друга…

— Дай, Боже! — вставил Мазепа и пожал руку Самойловичу.

— Согласись, любый, — заговорил Самойлович, ласково взглядывая на Мазепу, — что твой Дорошенко провалится везде с своей Турцией, он нажил себе с ней лишь врагов, никто к такому союзу не пристанет… Помимо того, сам гетман не способен на великие справы; может быть, у него и добрые думки в голове, да в сердце сидит дух себялюбия и любоначалия… Вот и тогда, при гибели Бруховецкого, какой он упустил слушный час (удобное время), а из-за чего? Из-за бабы, поверил клевете, какую взвели вороги на несчастную, — и все бросил… — Самойлович проговорил последнее скоро, взволнованно, но не сморгнул и глазом.

Мазепа даже изумился такому умению держать себя в руках и заметил сочувственно:

— Теперь уже он, хвала Богу, убедился в поклепах, помогло немного и мое слово… Ну, и помирился совсем с гетманшей, водворил снова ее полновластной малжонкой в своем замке…

— Фрося в Чигирине? — схватился с места, словно ужаленный, Самойлович, но глаза его сверкнули не гневом, не ревностью, а восторгом: задуманный им план осуществлялся. — Боже, как я рад!.. Не за себя, а за нее, безвинную страдалицу… Клянусь Всемогущим, все сплетенное — гнусная ложь, бессовестный поклеп! — воскликнул он с таким неподдельным пафосом, что у Мазепы даже начало зарождаться к нему доверие. — Да за эту новость, — продолжал Самойлович растроганно, — я готов для тебя сделать все, что только смогу… никогда не забуду… и ты всегда, во все дни живота, можешь полагаться на меня, как на щирого друга… Да я готов за этот вчинок гетману твоему поклониться в ноги и все для него… только он меня считает заклятым врагом, и в этом уже никто его не переуверит…

Самойлович был до того возбужден, что не мог устоять на месте и заходил порывистою, но твердою поступью по светлице; лицо его было взволновано, но показного хмеля уже не осталось и следа.

— Ах, какое это счастье, коли свалится с сердца жерновой камень! Пошли им, Боже, хоть теперь тихое счастье! А я тоже буду радоваться: ведь и меня Господь не обездолил семейной порадой…

Самойлович говорил так искренно, так от души, что Мазепа даже усомнился, — не взвели ли действительно на него поклеп, — и сказал ему с живым участием:

— За твое ласковое слово вот это отплатит, — показал он на сердце, — а за Дорошенко скажу: гора с горой не сойдется, а человек с человеком вчастую: гетмана и переубедить можно…

— Эх, не переубедишь, Иване, не переубедишь! — вздохнул Самойлович. — Попробуй… но только нет! Да я и сам бы пошел на все… Только поверь мне, что для дела он человек ненадежный и неудачный… Переходи, щиро тебя прошу, сюда: может быть, общими усилиями удастся нам отсюда, а не оттуда, соединить Украйну.

Не успел Мазепа и ответить Самойловичу, как отворилась шумно входная дверь, и на пороге появился Горголя, служивший теперь у гетмана доверенным сердюком.

— Его ясновельможность наказали вашей милости, — заговорил вошедший грубым голосом, — чтоб разыскать беспременно в Батурине того чернеца, что был сегодня у ясного пана гетмана, и предоставить его зараз в замок… Да вот, сдается, и сидит у панской милости тот самый велебный отец, — добавил он, бросив острый взгляд на Мазепу.

А последний, бледный, пораженный как громом, неподвижно сидел и пробовал лишь закрыть свое лицо покрывалом.

— Да, тот самый, — ответил спокойно хозяин, — иди и подожди его в сенях!.. — И когда сердюк вышел, добавил шепотом: — Не смущайся, друже, откройся ему во всем и скажи, что, по моему совету, переоделся, чтобы не дать подозрения московским соглядатаям… Манасию я уже сплавил в Москву… А вот тебе рука моя, что какая бы беда над тобой не' стряслась, — вызволю!