Впрочем, тварям было не лучше. Три штуки вылезли на лед и теперь двигались за мной, не быстро, но и не медленно, размахивая лапами.

Лед крепкий. Лед слишком крепкий, будь он проклят! Они должны были уже несколько раз провалиться, но лед держал, весь трещеватый и пузырьковатый, но держал, не ломался.

Костик не вставал. Лежал и лежал, наверное, все-таки головой ударился, потерял сознание. Я доберусь до него первым и по льду дотащу до берега…

И ничего это не даст. То есть ничего совсем, они перейдут реку и на твердой земле они с нами справятся легко.

Я добежал до середины реки, остановился. Лапы тут же начали подмерзать, и мне приходилось пританцовывать.

Я стал его звать, но Костик так и не поднялся. Не слышал.

Ну, я и вернулся. Навстречу этим.

Тварь приблизилась ко мне, выставив в стороны руки, перебирая длинными когтистыми пальцами. И другая, справа. И слева. Треугольником, в центре которого оказался я. Неторопливые.

Мороз связал их движения, закрепостил мышцы и притупил реакцию, теперь они были почти как я. Но этого «почти» им вполне бы хватило.

Я понял это и подпрыгнул.

Я не очень любил всю эту собачью физкультуру, особенно прыжки, во-первых, это выглядит глупо, во-вторых, может искалечить скакательный сустав. Айк любил прыгать, я нет, я не лягушка. К тому же прыгать со сломанными ребрами не очень приятно.

Я подпрыгнул и хлопнулся на лед, всей своей массой. И еще раз. Твари успели переглянуться, и тут я подпрыгнул третий раз.

Лед разошелся подо мной, треснул на тысячу мелких осколков, я оказался в воде. Мне почудилось, что я провалился в кипяток, ошпарило всего, до кончиков ушей.

Но твари провалились вместе со мною. Все три.

Они утонули сразу, как гвозди, бульк, и все, нету, ушли, вода не терпит нечистых, надеюсь, что они погибли совсем, захлебнулись и легли на дно. Я барахтался, старался выползти на лед, зная, что это бесполезно. Человек в состоянии выбраться из полыньи, если не впадет в истерику. Собака вылезти не может. Совсем. Никак. В истерике, без истерики, никак. Нет у нее рук. Поэтому барахтаться можно долго.

Минут пять.

Я стал барахтаться. Это было довольно сложно – течение упорно затягивало меня под лед, я так же упорно ему сопротивлялся, даже зубами старался прихватиться, кстати, совсем бесполезно – лед крошился, как стекло, резал десны и язык. Костик продолжал лежать на льду не двигаясь.

Я опять позвал. Почти ничего из этого не получилось, я только хрипел и плевался кровью – видимо, ребра все-таки пробили легкие. Зато не больно – холодная вода прекрасное обезболивающе средство. Наверное, ты успеешь замерзнуть раньше, чем утонешь, сердце остановится, и ты преспокойно пойдешь ко дну, без особых каких-то мыслей, без сожалений. Собственно, неплохая смерть. Не самая плохая, конечно, есть гораздо хуже и мучительней.

Плохо, что ни о чем толком подумать не получается – когда изо всех сил скребешь по льду передними лапами, никакие мысли в голову не лезут. То есть лезут – поскорей бы все это закончилось, поскорее.

В груди кольнуло. То ли ребро окончательно пробило легкое, то ли все-таки сердце, какая разница, не очень сильно. Правда левая передняя лапа повисла, я перестал ее чувствовать, она повисла, и я снова уцепился за лед зубами, и удержался секунд двадцать. После чего лед, конечно же, раскололся.

Ну, а я утонул.

Ага, так оно и получилось.

– Бродяга!

Я открыл глаза.

Фельдшер здешний, воняет мхом. У него и фамилия подходящая, не то Машков, не то Мошков, одним словом, человек дремучих просторов. Человек.

– Бродяга…

Фельдшер улыбнулся.

Интересно, как догадался?

– Морозец сегодня – лапы отваливаются.

Это он так шутит.

Фельдшер по привычке подергал меня за передние лапы.

– Все с тобой ясно, – зевнул Фельдшер. – Скоро как новенький станешь. Ладно, посмотрим на Кузю…

Фельдшер вытянул из кармана мороженую рябину, просунул в клетку Кузе. Кузя – это снегирь. Толстый, ленивый и наглый. Но рябину любит, сразу клевать стал.

– Я и тебе принес, кстати.

Фельдшер достал кусок сахара, протянул мне. Я не взял – он бы еще зубом прицыкнул, ага, сейчас, не буду с рук, я не Разбегай какой. Фельдшер улыбнулся и положил сахар на подоконник.

– Ладно, потом возьмешь. Сахар тебе нужен.

Фельдшер ушел, я поднялся. Левая лапа не работала. То есть она попросту висела, и я ее совсем не чувствовал, она сделалась как тряпка, то есть совсем как тряпка, волочилась за мной везде и только мешала, ее бы отгрызть. Фельдшер говорит, что восстановится, однако я знаю, что так не будет, это навсегда. Впрочем, легко отделался.