Миля за грохочущей милей продвигались мы под уносящимися облаками — с летящими галстуками и парящей за нами бумагой, с глазами, ввинчивающимися в выбивающий слезы ветер. Старшие, защищенные спереди лобовым стеклом, жевали бекон, дремали. Мать пыталась обратить наше внимание на достопримечательности ландшафта и разбудить спящих лекцией о связанных с местностью исторических моментах. Но тут один из мальчиков задел корзину с голубями, и автобус взорвался криками и хлопаньем крыльев.

К тому времени, когда мы въезжали в Вестон, погода прояснилась. Мы выползли на затекших ногах на Променад. «Море», — сказали нам. Мы огляделись, но не увидели никаких признаков моря. Мы увидели только бескрайнее голубое небо и что-то неопределенно грязное, протянувшееся вплоть до самого Уэльса. Но возбуждающие запахи невидимого океана удивили наши привыкшие к суше ноздри: соленые, влажные потоки, запах рыбы — каждый вдох резко отличался от привычного. Наша глубокая долина не подготовила нас к этому, мы никогда не видели таких просторов. Голубой, ветреный мир казался абсолютно плоским, опустившим небо до уровня наших глаз. Брезентовые навесы бились на краю набережной, рты крушили панцири и заглатывали устриц с уксусом; рядами выстроились аккуратные гостиницы с пансионом (каждая размером с нашу церковь); шезлонги, экипажи, ослики; и, поднявшись высоко над волнистой, серой массой, протянулся белый волнолом, похожий на спящего дракона.

Весь голубой день принадлежал нам; мы пересчитали свои денежки и разделили их на три кучки. «Эй, Джейк, Стив, пошли промочим горло», — и мужчины свернули в боковую улочку. «Я совершенно разбита, миссис Джонс, а вы? — Тут есть чистое местечко недалеко, за эстрадой». Пожилые женщины закивали и отправились искать себе уютное кафе; а молодые — поглазеть на полицейских.

А мы, мальчишки, помчались в другую сторону. Нам необходимо было познакомиться с огромным песчаным миром. Магазины и улицы внезапно закончились, ограничив места обитания человека; а позади — масса песка, соленый ветер и птицы, будто двойная норма света, захватывающее дух пространство, ничем не огороженная, ничем не ограниченная вода, уходящая далеко за горизонт. Мы радостно заржали, как застоявшиеся жеребчики, и начали носиться взад-вперед, и каждый прыжок отпечатывал след копыта. Когда вы ступали в эту массу, вы делали ее живой, отпечатки ног начинали говорить, она шипела и вздыхала и, наполняясь водой, становилась как бы ногой, отрезанной от неба. Я погрузил пальцы в эту массу, чтобы понять, насколько она глубока, нащупал твердую, плоскую гальку, вытащил ее и стал рассматривать у себя на ладони. Внезапно она треснула и выставила две клешни; я в ужасе отбросил ее прочь и бросился бежать…

Теперь уже полдеревни стянулось к берегу, люди взяли себе стулья и храбро подставили лица ветру. Миссис Джонс ругала чай в Вестоне: «Он сделан из опивок, уверяю вас». Старик садовник Сквайра, потеряв своих голубей, пытался поймать в корзину чаек; а могильщик (который, как выяснилось, привез с собой лопату) спустился на песок и начал копать в нем ямы. Затем наступило время прилива, наступавшего, как густая, красная жижа, и мы все поднялись на набережную.

Волшебные машины, забившие даже впечатление от воды, скрывали в себе воплощение всевозможных капризов и фантазий — водяные стремнины, кривые зеркала, ночные кошмары на все вкусы — и всего за один пенни. Ты тайком опускал в полюбившуюся машину горячую монетку, обжигающую ладонь, и получал убийцу, бред пьяницы, вскрытую могилу или повешение в Ньюгейте. Это последнее стало, конечно, моим самым любимым; победила сила страха, купленного всего за один пенни — раскрашенная виселица, кивающий священник, преступник с мрачным лицом. От моего прикосновения они судорожно начинали свой страшный танец, священник, палач и жертва, связанные воедино рычагом, где каждый приговорен к бесконечно повторяющейся муке. Их ритуальные движения приводили к конвульсиям повешенного; фигуры замирали и свет выключался. Следующий пенни снова зажигал свет, возвращал жизнь оцепеневшему трио, и снова бедного преступника тащили к виселице, чтобы удавить опять.

Эта белая набережная, сияющая над волнами, казалась нам праздничным аттракционом. С разинутыми от удивления ртами, посасывая алые леденцы, мы жадно переходили от одного ужаса к другому. Работал там и паноптикум, не только машины. За стеклом были выставлены уродцы, от которых волосы вставали дыбом, включая двухголового индуса, семиногую овцу и глаз, внутри которого колечком свернулся ребенок.

Мы провели на этой набережной больше времени, чем где-либо еще в Уэстоне. Затем прилив ушел, наступил вечер, и мы вернулись к ожидавшим нас автобусам. Усталые люди подходили со всех сторон, с мешками, полными моллюсков и морских водорослей. Могильщика едва оттащили от ям в песке. Нас проверили и пересчитали. Потом все расселись по местам, над нами натянули парусину, и, громко сигналя, мы отправились в обратный путь.

Длинная дорога домой, сквозь красный закат, по уже знакомым местам — машины пыхтят, маленькие дети спят, девчонки щелкают креветками. На закате мы остановились у освещенного паба, чтобы мужчины выпили по последней. Это продолжалось, пока они все не напились — вернулись с красными физиономиями и начали обнимать собственных жен. Потом мы снова расселись в автобусах, совсем сонные, и покатили сквозь темень через Бристоль. Вот показался последний дом: кто-то играл на гармошке; мы, мальчики-хористы, забрались на колени к женщинам, чтобы поспать, и уснули под раскачивание машины, печальное пение мотора и густой храп мужчин.

Наконец, проехали Строуд и выбрались на дорогу, идущую вдоль долины, где, хоть и в полудреме, наши тела узнавали каждый поворот, где каждый склон был нам знаком, но, уловив запах своих домов, мы начали просыпаться. Мы прибыли домой, нас встречали с фонарями — поездка окончена. С еле слышным «спокойной ночи», мы разбивались на семьи, а потом разбредались по постелям. Вскоре я уже лежал, голова гудела от желания спать, в ушах ревели моторы и органы, в закрытых глазах застыл отпечатавшийся образ дня — песок, и красная конфета, и палач…

Сбор во славу приходской церкви и Ежегодное Чаепитие — это зимнее событие в деревне. Прием проводился в школьном зале, в канун Двенадцатой ночи, его посещение стоило один шиллинг. Чай превращался в оргию коллективного обжорства, в которой каждый старался съесть больше, чем на вложенную сумму, а помощники съедали больше, чем участники. Вечер, который следовал затем и проводился по домашним заготовкам, при искусственном освещении, обеспечивал нас достаточным количеством расхожих фраз на целый год.

Перед вечером, регулярно, в течение нескольких недель, на нашей кухне наблюдалась одна и та же сцена — сестры, сидя в разных углах, бубнят себе что-то под нос, улыбаясь, кивая, делая непонятные жесты с сосредоточенным видом отрешенного от мира сумасшедшего. Это они репетировали свои речи для Чаепития. Я тоже считал, что абсолютно недопустимо не выучить их наизусть, поэтому, в течение многих ночей меня преследовали кошмары — три монолога, с одними вопросами без ответов.

В день Праздника мы с утра начинали готовить школу. Из подмостков и досок мы сооружали сцену. Мистер Робинсон нарезал ветчину в гардеробе, он сидел там безвылазно последние три дня, а три хохотушки-помощницы в назначенный день нацепляли мясо на вилки и укладывали его в сэндвичи. Снаружи, во дворе, прибывший Джон Бараклоу устанавливал свою старенькую походную кухню, ломал о колено шесть жердей и наполнял котел водой. На каменной стенке выставлялось тридцать пять свежевымытых чайников для просушки на ветерке. В самый день праздника, когда подготовка шла полным ходом, мы с Джеком носили стулья, помогали устраивать сцену, таскали воду из ручья, в общем, делали все, чтобы нас заметили и выдали бесплатные билеты.