— И как ты себе это мыслишь? — спросил Тезкин, пораженный, с какой выстраданностью сказал все это его друг.

— У нас с тобой, брат, есть один существенный капитал — мы недурные женихи.

— Ты хочешь сказать, — проговорил Тезкин еще более удивленно, — что мог бы жениться на какой-нибудь дочке, ну хоть на этой вот Машине, в надежде, что ее папаша подыщет тебе хорошенькое местечко?

— Да, мог бы. Продаваться рано или поздно придется. Так лучше уж заломить за себя приличную цену.

— Но ведь это же лакейство, Лева.

— Лакейство? — обозлился Голдовский. — А ты что, себя кем-то иным тут ощущаешь? Да тебя только чудо не знаю какое спасло, что ты не загнулся, а теперь еще в позу встаешь!

Точно ужаленный этим напоминанием, Тезкин примолк, а Лева вполне миролюбиво заключил:

— Мы с тобой, Саня, конечно, быдло, нравится тебе это осознавать или нет. И, наверное, так быдлом и останемся. Но если мы хотя бы не будем лохами, то не мы, так дети наши будут жить достойно.

— Н-да, — пробормотал Тезкин задумчиво, уже его не слушая, — а хозяйка, впрочем, действительно хороша. Что-то в ней есть.

— Ты еще не знаешь всех ее достоинств, — усмехнулся Голдовский.

Они говорили уже довольно долго, как вдруг дверь отворилась, и на пороге появилась Маша.

— Гости расходятся.

— Ну так и мы пойдем, — ответил Лева церемонно, склонившись к ее руке.

— Пожалуй что, — согласилась она, пристально их оглядывая, и интуитивист Тезкин поймал себя на мысли, что если не весь их разговор, то по меньшей мере последнюю часть она слышала.

И словно в подтверждение его догадки Маша прибавила, обращаясь к Голдовскому, но глядя на Тезкина:

— Я бы только попросила твоего друга остаться и мне помочь.

Лева вздрогнул, и Саня увидел, что в его глазах промелькнули не ревность и не обида, а покорность. Если бы не эта покорность, он, может быть, и нашелся бы что сказать, в конце концов ему совершенно не понравилась бесцеремонность самоуверенной девицы. Но Тезкина вдруг больно задело, что здесь, в этой квартире, Лева, будь он тысячу раз влюблен, никогда бы не стал устраивать скандала. От этого внезапного воспоминания Александр побледнел, сжался и неопределенно пожал плечами.

— Ну вот и хорошо, — усмехнулась Маша, точно прочтя на его лице все коллизии во взаимоотношениях молодых людей, и отправилась выпроваживать гостей.

Тезкин остался в комнате, не желая маячить под их любопытствующими взглядами, а про себя твердо решил, что, как только все уйдут, уйдет и он, догонит Левку, хлопнет его по плечу и скажет: «Ну что, ты все теперь понял?» — И они отправятся в Тюфилевскую рощу, выпьют доброго красного винца и до утра протолкуют о чем-нибудь очень важном. Он объяснит другу, что лакеем может быть только тот, кто сам себя таковым считает, а истинная свобода и достоинство обитают не в этих домах, но на просторных степных дорогах и в ночлегах под открытым небом. Он расскажет ему о звездах на Украине и звездах в Забайкалье — обо всем этом успел он подумать, как вдруг в коридоре раздались шаги и в комнату вошла Маша.

Она уже переоделась и была теперь в сиреневом халате с широкими рукавами и капюшоном.

— Ты хочешь уйти? — спросила она у обомлевшего Тезкина.

— Чем тебе помочь? Ты просила… — только и выдавил он.

— Ничем. Это был предлог, чтобы оставить тебя, — улыбнулась она.

Санечка промолчал, мысленно представив на своем месте Леву, — этот бы не растерялся.

— Тебе совсем не понравились мои друзья?

— Нет.

— Что ж, ты прав. Они действительно скучные люди. Но других у меня нет.

— У меня тоже нет друзей, — признался Тезкин.

— А Лева?

— Вряд ли он теперь захочет со мною встречаться. Он обидчив.

— Догони его.

— Нет, — покачал головой Саня, — пусть уж все идет, как идет.

Маша усмехнулась, подошла к нему и вдруг легко и естественно распахнула халатик, выскользнув из него, как из ненужной оболочки. Тезкин не успел чего-либо осознать — нечто более властное, чем все его благие размышления о звездном небе над головою и нравственных законах в душе, швырнуло его к ней, и они провалились в забытье. А когда вывалились обратно и сидели голые на кухне, где еще несколько часов назад любовник предавался меланхоличному созерцанию заката, то обоим казалось совершенно нелепым расставаться.

Маша была созданием причудливым, но неприхотливым. Как и предполагал Тезкин, сытое детство — не обязательно детство счастливое. Родители его подружки, связанные служебным браком, относились друг к другу с той же ненавистью, с какой нынче относятся наши литераторы, но в отличие от оных развестись они не могли. Бедное дитя всю жизнь находилось в центре их вражды, и одиночество и холод, на которые, как казалось ему вначале, несколько картинно жаловалась эта девочка, были всамделишными. Выросший, напротив, во всеобщем обожании Санька искренне ее жалел, и мало-помалу они привязались друг к другу. Она с сочувствием слушала его рассказы про боевую юность и степные скитания. Ей нравилось, что он совсем не похож на людей, к которым она привыкла. А он вдруг с удивлением обнаружил, что вся эта мишура в ее доме, заморские тряпки, вина, конфеты, пансионаты, дачи и прочие безделушки, о которых впоследствии будут рассуждать с пеной у рта народные заступники, покуда им не заткнут рот куском, — все это для нее ничего не значило.