Какие-то энергичные распорядители пытались организовать толпу в цепи и записывали желающих в отряды. Время от времени на балконе показывались бодрые вожди с красными от бессонницы глазами, обращались к собравшимся с трогательными речами, демонстрируя свое полное единство с народом. Глядя на них, Тезкин вдруг подумал, что все повторяется: все снова делятся на чистых и нечистых, на тех, кто допущен на эти сверкающие этажи, пьет кофий и дает многочисленные интервью, и тех, кто мокнет под дождем. И пройдет не так много времени, как иные из пришедших сюда будут вспоминать эту ночь с недоумением и обидой, как тот приезжий мальчик с фотоаппаратом.

К утру напряжение стало спадать, вожди появлялись все реже. Обкурившись сигаретами, Тезкин с Голдовским отошли к заборчику американского посольства и достали очередную бутылку.

— Ну что, брат, поучаствовали мы с тобой в истории, — усмехнулся Голдовский. Голос у него был сиплым, рука немного дрожала, и он плеснул через край.

Саня ничего не ответил, молча выпил, а из дома за забором вышли двое мужиков в серых костюмах. В руках у них были рации, и, переговариваясь между собой, они прошли мимо промокших волонтеров. Все кончилось — пора было расходиться, и Тезкин вдруг почувствовал, что даже водка ему не помогает. Он был совершенно болен, кашлял и не мог согреться, точь-в-точь, как много лет назад в степи.

Озноб не прошел и к вечеру. На щеках у Тезкина появился нездоровый румянец, все плыло у него перед глазами, и ко всем последующим событиям — возвращению из Фороса хитроумного гроссмейстера как по нотам разыгранной и все же проигранной партии, аресту бедных умом заговорщиков, разгону сиятельной КПСС и прочим поражавшим воображение обывателя тусовкам — он отнесся с обычным спокойствием и без того энтузиазма, который охватил переживавшее подъем и последний всплеск перестроечной эйфории общество…

Поезд со спальными вагонами и клетушками-купе увозил его в страну, столько лет подряд преследовавшую его воображение. Тезкин в лихорадочном возбуждении глядел в окно. Пейзаж постепенно менялся, проехали Россию и Белоруссию, началась Польша с ее маленькими городами, островерхими костелами и кубиками домов — он глядел на все с недоуменным чувством и словно из сна, а перед глазами вставала совсем иная дорога — степи, редкие разъезды, тайга и реки, и в тезкинскую душу снова запало недоброе предчувствие.

Полтора суток спустя он вышел в Праге. Здесь ему предстояла пересадка до Мюнхена. В ожидании поезда Саня немного побродил по улицам, но ни красота этого города, ни удивительная свежесть и чистота тротуаров, ни изобилие магазинов — ничто не поразило его. Он был занят теперь одной лишь мыслью — о Катерине, и сидевший напротив него в мюнхенском поезде добродушный, розовощекий немец, тотчас же распознавший в своем соседе русского, напрасно выспрашивал его о перестройке и о том, почему они, русские, не любят своего Горби.

В Мюнхен приехали к вечеру. Было тепло, повсюду горели огни, вокруг ходили веселые и счастливые люди, кружились женщины, шумела разноязыкая толпа возле вокзала. Все представлялось Сане в нереальном свете, и он даже на мгновение забыл, где находится. Казалось, это лишь греза, бред, а сейчас откроются глаза и снова возникнут окаянные московские улицы. Мюнхен, Мюнхен, чудо-город, где тоже случился знаменитый путч и откуда пошла гулять по всему свету война, похоже, давно позабытая в этой приветливой и уютной стране и кровоточившая до сих пор в России.

Тезкин шел по широкой зеленой улице и думал о том, что сейчас увидит Козетту, которую не видел пять с половиной лет — ужасный, тяжкий срок, неведомо как пережитое им испытание. Но сама мысль об их встрече не укладывалась в его голове. Он пытался представить, как сейчас подойдет к ее дому, позвонит в дверь, и она появится на пороге, такая же, как в их последнюю встречу. А о том, что случится после, он думать не хотел. Потом можно будет просто умереть и даже не увлекать за собой целый мир — пусть он живет, как ему заблагорассудится, столько, сколько ему назначено, но Тезкину — он это знал теперь наверняка — с этим миром не по пути. Он случайно родился, случайно прожил свою жизнь, не сделав в ней ничего хорошего и ничего плохого. Он не умер там и тогда, когда должен был умереть, его зачем-то спасли, даже не спросясь, желает он этого или нет, и вся его последующая жизнь была лишь горькой насмешкой. Он хотел теперь только одного: увидеть Катерину, взглянуть в ее глаза и убедиться в том, что она сумеет прожить без него. И тогда он почувствует себя полностью свободным.

Тезкин подошел к двери и немного помедлил, прежде чем позвонить. На миг промелькнуло у него желание отступить и побыть еще одному, но в ту же секунду он почувствовал, как нестерпимо хочется ему, чтобы открылась эта дверь и послышался ее голос. Он протянул руку к звонку и нажал на кнопку. За дверью раздались шаги, и вышла женщина лет пятидесяти в кружевном переднике. В ответ на путаный тезкинский вопрос она ответила, что фрау Катарина здесь не живет.

— Где она? Где?! — закричал он, и, верно, лицо у него было таким несчастным в эту минуту, что женщина побежала в глубь дома и вернулась с девочкой шестнадцати лет — прелестной белокурой немочкой с пухлыми губами. На прекрасном русском языке она объяснила, что фрау Катарина уехала три месяца назад, а куда — не сказала. Она хотела еще что-то добавить, но Тезкин, уже ничего не слыша, бегом спустился по лестнице.