— И вы даете оружие не из великодушия, — сказал Стомоняков. — А возражения вам нужны, чтобы найти, чем их опровергнуть. Выходит, нам вы оружие даете за деньги, а у нас хотите получить нечто из великодушия. Нарушаете закон коммерции, господин Шредер.

— Прекрасно! — Шредер снова улыбнулся. — Я люблю людей с юмором, тем более когда это — мои клиенты. В этом случае юмор приобретает, я бы сказал, особую пикантность, вы не находите, господа? Юмор — это черта, с которой для меня начинается человек. Впрочем, вы, вероятно, с этим не согласны: насколько мне известно, вы боретесь за счастье большинства, а большинство потому и несчастно, что лишено юмора.

— Откажитесь от ваших денег и насладитесь счастьем, которое дает вам юмор, — сказал Стомоняков.

Шредер досадливо отмахнулся.

— Вы — максималисты, господа, вы хотите все в этом мире свести к одному-единственному решению!

Стомоняков устало посмотрел на Шредера.

— Господин Шредер, — сказал он, — вы держите книги великих. У вас должна быть маленькая книжечка — самая великая за всю историю до сих пор. Она доставит вам массу удовольствия — там все против вас! Книжка называется «Коммунистический манифест».

— Я читал ее! — радостно сказал Шредер. — Очень трогательная книжечка. Знаете, сколько было ее авторам, когда они ее написали? Не было и тридцати! Но у Маркса есть еще одна великая книга — «Капитал». Она показала, что человек одновременно и хозяин и раб…

Стомоняков перебил:

— Почему же одновременно? В том-то и дело, что не одновременно: вы — хозяин, а ваш рабочий — раб.

— Вы недооцениваете Маркса, господин марксист, - весело сказал Шредер. — «Капитал» — не листовка, призывающая к восстанию. «Капитал» как раз доказывает бессмысленность революции. Потому что раскрывает вечное противоречие, которое нельзя уничтожить и которое революция хочет уничтожить. А все из-за вашего плохого образования, господа революционеры. Оно и понятно — где вы его получали? В тюрьмах! Вы следствие принимаете за причину. Сделайте раба хозяином и посмотрите, что из этого выйдет. В Библии сказано: ничего нет страшнее раба, ставшего господином. Противоречие в человеке, господа, — вот причина причин! Но попробуйте уничтожить ее — и вы уничтожите жизнь.

Он вмешался в разговор неожиданно для себя. Все время, что молчал, он мысленно подталкивал Стомонякова. «Ну давай же, давай!» И вдруг, не замечая того сам, словно оттолкнул Стомонякова и вышел вперед:

— Значит так: раб всегда будет раб?! Что бы вы сказали, если бы сами были рабом? Если б знали, что всю жизнь будете рабом, до самой смерти?! А знаете, что такое раб, господин Шредер? Раб — это буйвол, его бьют — он тянет! Какое противоречие?!

Шредер рассмеялся.

— Извините, господин Камо, — сказал Шредер. — Я не ожидал такого простого довода. Я представил сейчас себя рабом — и знаете, мне тут же захотелось сделать революцию!.. Но вот я снова перестаю быть рабом и вспоминаю, сколько за всю историю было революций. Господь бог время от времени перемешивает человечество: низших — наверх, верхних — вниз. А по существу, и наверху — рабы: сидим на деньгах, встать не можем — какая свобода?

Стомоняков достал из кармана жилета часы, посмотрел и, заталкивая их обратно, сказал, не глядя на Шредера:

— Какой же смысл делать рабов господами, если господа тоже рабы, господин Шредер? Мы уничтожим то, что создает рабов.

— Да, да! — весело подхватил Шредер. — Я знаю, вы отменяете частную собственность. Это прекрасно! Но как вы собираетесь это сделать? Не думали ли вы о том, откуда взялась эта проклятая собственность? Не придется ли вам для этого отменять человеческую природу, господа!

— Нет, — сказал Стомоняков. — И в этом все дело… И в этом все дело, — повторил он, словно не зная, стоит ли говорить дальше.

— В чем же все-таки дело? — спросил Шредер. — Вы заговорили серьезно, господин Стомоняков, и у меня появилась надежда…

— Дело в элементарной арифметике, — перебил Стомоняков. — Для вас в человеке, как вы сказали, «дерьмо» и еще «кое-что», и, судя по всему, это «кое-что» — разум. Но его так мало, что только на вечернее чтение и хватает. Я правильно передаю то, что вы сказали?

— Да, да! — поспешно сказал Шредер. — Не беспокойтесь — абсолютно точно! Кстати, разума хватает еще и на инстинкт самосохранения.

— Не имеет значения, — сказал Стомоняков. — Дело только в арифметике. Для вас в человеке больше дерьма, чем разума, для нас — наоборот. Мы видим разум — и надеемся на него. Вы видите дерьмо — и ни на что не надеетесь. Это удобно. Особенно в вашем положении. Ничего не надо менять. Все остается, как есть. А перед сном можно почитать стихи древних. Кстати, Камо прав — то, что «душа стеснена телом», чувствует тот, у кого тело достаточно свободно. У раба одно желание — освободиться от рабства. Да и душа господина не очень чувствует «стеснение» — у него есть забота погрубее: как сохранить рабство! Стихи, которые вы вспомнили, написал не раб и не господин, а поэт — самый свободный человек, он мог чувствовать «стеснение души». Я понимаю ваше желание устроить себе комфорт, без которого вам неудобно читать великих писателей. Даже перед сном. Но великие писатели для того и писали, чтоб не дать вам спокойно заснуть. Сколько бы вы ни затыкали уши вашей парадоксальной философской ватой, совесть пробьется через нее. Совесть и есть истина, и когда-нибудь вам станет ясно, что только от нее и зависит ваше счастье. Но пока вы отделяете истину от счастья и даже противопоставляете их, потому что иначе станет ясно, что это — одно и то же. И тогда нарушится главное равновесие, то, ради которого понадобилась вся ваша философия: равновесие между вот этими книгами и вашими счетами…

Стомоняков словно вдруг вспомнил, что не хотел говорить, и замолчал. Шредер улыбался.

— Я предвидел, что разговор не будет иметь смысла, — сказал Стомоняков.

— Хорошо! — сказал Шредер. — Я сейчас расскажу, что с вами будет… Прежде всего, сразу после революции будет гражданская война. Об этом я уже сказал. Так было со всеми революциями до сих пор. Так будет и с вами. С вами будет хуже. Если вы отмените частную собственность, против вас выступит весь мир. Не говоря уже о тех, кто будет против вас в самой России. Их тоже будет немало. Я думаю, больше, чем вас. Россия — крестьянская страна, и никто не любит частную собственность больше, чем крестьянин. Русский крестьянин тоже пойдет против вас. Вот, собственно говоря, и все, что с вами произойдет!.. Дело не в том, что вас разгромят. Допустим невероятное, чудо — вы победили!.. Что вы приобретете? Разоренную после гражданской войны страну? Что вас может спасти? Только европейские займы. А что это значит? Это значит, что, не впустив Европу ценой тысяч жертв во время войны, вы откроете перед ней ворота после войны. У вас не будет выхода. А знаете, к чему это приведет? К тому, что Россия станет европейской колонией. Большой колонией. Как Индия… Но дело не в этом. Допустим еще одно чудо! Допустим, и здесь вы найдете выход и путем нечеловеческих жертв и железной власти обойдетесь без займов, не впустите Европу и останетесь самостоятельным государством… Тогда ваша страшная русская гражданская война покажется вам детской забавой. Против вас бросят лучшие армии Европы, и, как бы вы ни готовились к такой войне, вы не успеете создать промышленность, чтоб устоять перед техникой Европы. И опять вам никто не поможет. Вы будете одни, одни! — Шредер поднял руку, выставил палец и с состраданием посмотрел на Стомонякова.