«Опять психотерапия», — недовольно подумала она.

Ночью спали в шатрах, завернувшись в бедуинские одежды. Но на следующий день налетела буря — жаркий вихрь больно секущего кожу песка. Потом шли по оврагу, дно которого, как ни странно, было усыпано морскими ракушками, потом — по равнине, на которой стояли причудливые скалы, образовавшиеся в результате выветривания, потом — по унылому каменистому плоскогорью.

Наконец добрались до небольшого оазиса. Тут росли пальмы, жило немного птиц — перепелки и ястребы. Этот островок жизни сохранился посреди соляных пустошей. В центре оазиса возвышалась маленькая, жалкая, полуразрушенная крепость. Между источниками белели небольшие гробницы. Людей здесь не было, не замечалось и каких-либо признаков жизни. Живописные руины — не более того.

Александр пошел вперед, за ним — его телохранители. Он прошел мимо источенных песком и временем оснований разрушенных зданий и подошел к ступеням, которые вели к постройке, некогда служившей храмом. Поднимаясь по рассыпающимся ступеням, Александр дрожал от волнения. Он поднялся на последнюю ступень — ровную площадку, опустился на колени и склонил голову.

Евмен тихо проговорил:

— Когда мы были здесь, это место было хоть и очень древним, но не было разрушенным. Бог Амон плыл на своей священной лодке, которую несли очистившиеся носильщики, девственницы пели песни о божественном. Царь побывал в святая святых — в маленькой комнате с потолком из пальмовых стволов — и там говорил с оракулом. Он никогда не рассказывал о том, какие задавал оракулу вопросы — ни мне не рассказывал, ни даже Гефестиону. Именно здесь Александр осознал свою божественность.

Бисеза знала эту историю. Во время первого паломничества Александра македоняне отождествили ливийского бога Амона — существа с головой барана — с греческим Зевсом, и Александр узнал, что его истинный отец — Зевс-Амон, а вовсе не царь Македонии Филипп. С этого мгновения до конца его дней в его сердце жил Амон.

Было видно, что царь в отчаянии. Вероятно, он надеялся, что святыня каким-то образом переживет Разрыв, что это место, самое священное для него, обретет пощаду. Но этого не произошло. Он не нашел здесь ничего, кроме мертвого груза времени.

Бисеза шепнула Евмену:

— Скажите ему, что не всегда было так. Скажите ему, что девять столетий спустя, когда эти края стали частью Римской империи, когда официальной религией в империи стало христианство, здесь, в этом оазисе, все равно оставалась группа адептов, поклоняющихся Зевсу-Амону и даже самому Александру.

Евмен торжественно кивнул и негромко, размеренно поведал царю об этой вести из будущего. Царь что-то ответил ему, и Евмен вернулся к Бисезе.

— Он говорит, что даже богу не подвластна победа над временем, но память сроком в девятьсот лет порадовала бы любого.

Александр и сопровождавшие его лица пробыли в оазисе еще день. Отдохнули, нагрузили верблюдов бурдюками с водой и вернулись к побережью.

Через неделю после возвращения в Вавилон Бисеза сообщила: она уверена в том, что Око Мардука отправит ее домой.

Это сообщение все встретили недоверчиво — даже ее ближайшие друзья. Она чувствовала: Абдыкадыр считает, что она выдает желаемое за действительное, что ее ощущения, связанные с Оком и с существами, стоящими за ним, могут быть лишь плодом воображения. Просто ей хочется в это верить — и все.

Александр задал ей простой вопрос:

— Почему — ты?

— Потому что я попросила, — так же просто ответила Бисеза.

Царь задумался, кивнул и позволил ей уйти.

Но невзирая на недоверие, ее друзья, британцы и македоняне — все верили в ее искренность и чем могли помогали ей в подготовке к отбытию. Все даже смирились с датой, которую она назначила. Она по-прежнему не могла ничем доказать свои предположения, она даже сама не была уверена в том, что интерпретирует свои догадки о сущности Ока правильно. Но все воспринимали ее всерьез, и это ей льстило, хотя некоторые все-таки немного посмеивались над тем, как глупо она будет выглядеть, если Око ничего для нее не сделает.

Приближался последний день. Бисеза сидела рядом с Джошем в святилище Мардука. Око мрачно и безмолвно висело в воздухе над ними. Они прижимались друг к другу. Сейчас они не испытывали страсти. Бывало, они сливались в любовном экстазе, не обращая внимания на холодный взор Ока, и даже тогда они не могли о нем забыть окончательно. Теперь они хотели только одного, только об одном они могли друг друга просить — об утешении.

Джош прошептал:

— Как ты думаешь, их хоть немного волнует то, что они натворили? Мир, разодранный на части, погибшие люди?

— Нет. О, возможно, они питают определенный научный интерес к таким эмоциям. Но не более того.

— Значит, они мельче меня. Если я вижу убитое животное, я способен переживать за него, я могу ощутить его боль.

— Верно, — спокойно отозвалась Бисеза. — Но, Джош, ты ни капельки не переживаешь за миллионы бактерий, погибающих в твоем кишечнике каждую секунду. Мы — не бактерии, мы сложные, независимые, разумные существа. А они настолько выше нас, что мы для них — почти ничто.

— Так с какой стати тогда они согласны отправить тебя домой?