Какофония крошечных импульсов, мгла, таящая невидимый остов Алкебрина, и бестелесный дух — вот все, что от него осталось.

Мы даже вздрогнули, когда из чрева тумана появился пепельный олень и, аккуратно ступая по камням, пересек сухое русло ледникового потока. За ним — другой, третий, дымчатые, мохноногие, дикие олени шли нам доверчиво навстречу, насельники полунощных земель, чем-то одновременно смахивающие и на изысканного лесного оленя, и на могучего лося. Рогами все-таки скорей на лося — у лосей они гладкие, белесые и более сучковатые.

Оленей становилось больше, больше — то ли они спускались с гор, то ли выходили из ущелья, пустынный остров ожил, и я сразу поняла, почему северный орнамент всегда несет в себе очертания оленя.

— А что изображать-то еще, — сказал Миша, — если никого больше нет? Олени да лапландцы в кухлянках — вот и весь узор.

Кося внимательным глазом, олени бродили, пощипывая мох, так близко, что было слышно, как у них похрустывают голеностопные суставы.

Кругом Студеное море, над ним высится промерзлый утесистый бугор, мох, камни, лед, снега, олени, и мы стоим, почти не дыша. Какими судьбами нас сюда забросило с Леней, словно первых груманланов, в поисках «неведомых землиц» и промыслов оследивших Нехоженый берег?

Тех, кто за сотни лет до Баренца поставил на холмистой ленте земли между водой и скалами крест, избу и амбар. Да не избушку-времянку, а, судя по остаткам фундаментов, возле которых нам Андрей не разрешил ни топтать мох, не тронуть ни щепки, ни кирпичика, ни косточки! — целые становища для зимовок.

Темные венцы срубов ставили для прочности на китовых позвонках. Строились-то капитально, с большой земли привозили кирпич, бревна, доски — деревьев нет на архипелаге, щели заделывали мхом, собирали плавник — плавной лес, его звали «ноевщина» или «адамовщина» — до того это стародавние деревья, принесенные течениями, обглоданные волнами, их тоже пускали на строительство и на растопку печей. Готовили гарпуны и копья, рогатины и ножи, ловушки, сети, крючки и ружейные кремни.

Археологи находили тут кости коров. Стало быть, везли скотину на палубах парусных лодий, прихватив на зиму сена, домашнюю утварь из глины, бересты, бронзы. Найдено в изобилии резное художество: шахматы, алфавит, деревянные календари, изображения оленя и орла, феникса, льва, головы лося, украшавшие нос и корму поморских кораблей.

Возле пристанищ временных — вечные дома, домовины. Кто-то здесь оставался навсегда, не все возвращались на материк. Позади хижин, покрытые лишайниками, выпирали из земли иссеченные ветром и солеными брызгами доски гробов, сбитых из корабельного дерева, в них, не до конца истлевшие, покоятся кости северных мореходцев.

Все стояли, как громом пораженные, особенно мы с Леней, Мишей и Дашей, представляя наших далеких свободолюбивых предков, не ведавших ни крепостного права, ни татаро-монгольского ига. Царские чиновники обращались к поморам по имени и отчеству. А решения «Поморского мира» не отваживался отменять даже Иван Грозный.

Это не мужик, а князь, уважительно отзывались о поморах.

Вот как в старинных «Материалах для подробного описания Архангельской губернии» живописуют их крепкое телосложение, статность и приятную наружность: «Они имеют русые волосы, твердую поступь, широкую и выдающуюся грудь, хорошо сложенные мускулистые руки и ноги, железное здоровье, необыкновенную предприимчивость духа, способность к торговым делам. При этом они ловки, сметливы, развязны в движениях, неустрашимы, опрятны, щеголеваты. И в то же время их отличает строгая нравственность, привязанность к семейной жизни и честность», — я с удовольствием привожу этот портрет, почерпнутый из официального документа, не позабыв упомянуть острый, из глубины взгляд, умные глаза, понимающие жизнь и истину, привычку смело смотреть в лицо смерти. А также простую и сильную фразу: «Помор привязан к своей Родине, любит ее, как вечную кормилицу, доволен судьбою и счастлив по-своему».

Взволнованные, в полной тишине, мы окидывали умственным взором ту далекую эпоху, как вдруг Саймон Боксол, простерев длань над нашими священными становищами, во всеуслышание объявил:

— На самом деле, это поселок английских китобоев — Алхорнет.

— Ну здрасьте! — возмущенно сказал Андрей. — Здесь нашли русскую азбуку резную, а мой коллега из туманного Альбиона, вопреки очевидным результатам археологических раскопок, утверждает, что перед нами средневековое поселение англичан.

— Ваша резная азбука — позднейшие наслоения! — не сдавался Саймон. — И вообще наш земляк Хью Уиллоуби за сорок три года до официального открытия архипелага Баренцем достиг 72-го градуса северной широты!

— Ха-ха-ха, за сорок три года! Да наши поморы приплыли сюда из Белого моря, когда вашего Хью Уиллоуби даже в проекте не было! В послании нюрнбергского врача Мюнцера королю Португалии Жуану II упоминается «большой остров Груланд» и находящееся на нем «величайшее поселение людей под господством великого герцога Московии». И это в 1493 году, за сто с лишним лет до Баренца! Просто наши поморы и думать не думали о приоритете и не делали заявок на свои географические открытия.

Словом, двое крупных ученых, вооруженных не только знаниями, но и карабинами, такой затеяли оживленный диспут, настолько весомые выдвигали аргументы и контрдоводы, — мы даже испугались, что дело кончится перестрелкой.

Внезапно пронизанный солнцем туман замерцал и рассеялся. А над нашими головами развернулась белая радуга. Говорят, такое бывает, когда свет проходит сквозь кристаллы льда, а не капли воды. Вполне нормальная радуга — но только белая, радуга — и белая!.. Льняная, меловая, молочно-кипенная!..

Мы ошалели.

В облике этой хрустальной радуги текущий миг предстал перед нами во всем великолепии, великий миг, когда ты никто.

И повинуясь важности мгновенья, все как-то разом, толкаясь, взбежали на бугорок, хотя бы глянуть — торчат ли вдалеке, разнообразят ли морской пейзаж две наши спички-мачты, покачивается ли на волнах, ожидает ли своих пассажиров бумажный кораблик «Ноордерлихт»?