Днем я урывками ложился подремать, хотя время от времени приходилось вставать и слушать потоки перепуганных разговоров в телефонной трубке. Им не было конца: звонки раздавались весь день, причем общались между собой и мужчины, а не только женщины, чьей монополией линия была до сих пор. Говорили о том, чтобы согнать весь скот в одно стадо и хорошенько сторожить его, — но все боялись сторожить в одиночку; говорили и о том, чтобы по ночам держать всех коров в хлевах, и я понял, что именно к этому решению все склонились. Женщины, однако, настаивали, чтобы после темноты никто вообще не выходил наружу ни по какой надобности.

— Днем Оно не приходит, — втолковывала Эмма Уэйтли Мари Осборн. — Ничего ж не делается днем. Вот я и говорю: сидеть дома, как только солнце сядет за холмы.

А Лавиния Хок уехала в Бостон вместе с детьми, как и собиралась.

— Собралась и укатила вместе с детишками и оставила там Лабана одного, — говорила Хестер Хатчинс. — Хоть он там и не один: привез себе постояльца из Аркхема, и они там вдвоем устроились. Ох, какой же это ужас, это ж просто наказание Господне на нас — и хуже всего, что никто не знает ни как Оно выглядит, ни откуда приходит, ничего.

Вновь всплыло и повторилось суеверие: дескать, из коров высосали всю кровь.

— Говорят, от коров и крови много не было, а знаете почему? У них ее просто не осталось, — говорила Анджелина Уилер. — Господи, что ж с нами со всеми будет-то? Нельзя ведь сидеть и ждать, пока нас всех поубивают.

Все эти испуганные разговоры были сродни свисту в темноте: с телефоном им — как женщинам, так и мужчинам — было не так одиноко. Разговаривая, они вроде как держались вместе. Меня нисколько не удивило, что никто ни разу не позвонил мне: я же был чужаком, а в деревенских общинах вроде этой редко принимают в свой круг людей со стороны раньше чем через десять лет — если вообще принимают. Ближе к вечеру я совсем перестал слушать телефон: усталость еще давала о себе знать.

А ночью снова появились голоса.

И видение пришло вместе с ними. Я опять был среди огромных пространств со странными базальтовыми строениями и страшными лесными зарослями. И знал, что здесь я Избранный, я горд, что служу Древним и принадлежу тому величайшему, подобному прочим и все же иному, тому, кто один способен принимать форму скопления сияющих сфер, Хранителю Порога, Охранителю Врат, Великому Йог-Сототу, который лишь выжидает, чтобы вернуться на свою давнюю земную твердь, в то измерение, где я должен буду продолжать свое служение ему. О, власть и слава! О, чудо и ужас! О, вечное блаженство! И я слышал, как кричат козодои, как их голоса поднимаются и опадают вокруг, а гимнопевцы выкрикивают под чужими звездами, под чужими небесами, выкрикивают вниз, в глубокие пропасти, и ввысь, к укутанным пеленой горным пикам, выкрикивают громко:

— Лллллллл-нглуи, ннннн-лагл, фхтагн-нга, айи Йог-Сотот!

И я тоже возвысил свой глас во славу Его, Таящегося на Пороге:

— Лллллллл-нглуи, ннннн-лагл, фхтагн-нга, айи Йог-Сотот!

Говорят, именно это я вопил, когда меня нашли подле тела бедной Амелии Хатчинс: сгорбившись над ней, я рвал горло беззащитной женщины, сбитой с ног, когда она возвращалась по хребту от Эбби Джайлз. Говорят, именно эти слова неслись из моих уст, полные звериной ярости, а повсюду вокруг были козодои, они плакали и вопили, сводя с ума. И вот почему они заперли меня в этой комнате с решетками на окнах. Глупцы! Ох, какие глупцы! У них не получилось с Абелем, и они цепляются за соломинку. Как они могут хотя бы помыслить о том, чтобы оградить от Них Избранного? Что Им все эти решетки?

Но они еще и запугивают меня — говорят, что все это сделал я. Да я никогда в жизни не поднял руку на человека. Я рассказал им, как все было, — если только они захотят понять. Я сказал им. Это был не я, нет! Я знаю, кто это был. Мне кажется, я всегда это знал, и если они постараются — доказательства найдут.

То были козодои, они беспрестанно звали, эти проклятые козодои, они кричали, они таились в ожидании — козодои, козодои в распадке…

Очень хорошо, что ограниченность человеческого разума нечасто позволяет созерцать в должной перспективе все факты и события, коих этот разум касается. Я размышлял об этом множество раз — особенно в связи с любопытными обстоятельствами исчезновения Джейсона Уэктера, музыкального и художественного критика бостонской газеты «Циферблат», случившегося год назад. Тогда выдвигалось множество теорий: от подозрения в убийстве Уэктера каким-нибудь разочаровавшимся художником, которого больно задели ядовитые инвективы критика, до предположений, что Джейсон просто сбежал неизвестно куда, не сказав никому ни слова, по причине, ведомой лишь ему одному.

Возможно, последняя гипотеза гораздо ближе к действительности, нежели принято полагать, хотя принимать ее или нет — вопрос терминологии, подразумевающий выбор: является отсутствие Уэктера добровольным или же нет. Однако есть одно объяснение, предлагающее себя всем, кто обладает достаточным воображением, чтобы понять, о чем идет речь; а некие обстоятельства, приведшие к этому событию, и впрямь не способствуют никакому иному заключению. Вот к этим обстоятельствам я был непосредственно — и немало — причастен, чего, впрочем, не сознавал и сам, пока исчезновение Джейсона Уэктера не стало фактом.