– Курва! – холодно сказал матрос. – Она выбралась через окошко чулана и хотела открыть дверь.

У меня невольно мелькнула мысль о Гальке. На губах у Гальки играла счастливая полудетская улыбка…

А у этой? Что застыло у нее на губах? Сказать было нельзя, потому что губы были изуродованы пулей маузера. Но черты лица были окутаны страхом, а в потухающих глазах, в блеске золотого зуба была острая, открытая ненависть.

И я понял и принял эту ненависть, как и Галькину улыбку.

Впрочем, это все равно, потому что обе они были уже мертвы.

Мы кинулись назад и, пробегая мимо лестницы, услышали, как яростно ударами топора кто-то дробил и расщепывал нашу дверь.

– Точка! – сказал я матросу, закладывая последнюю обойму. – Сейчас вышибут дверь. Не пора ли нам сматываться?

– Может быть, – ответил матрос. – Но я, прежде чем это случится, я вышибу мозги из твоей идиотской башки, если ты повторишь еще раз!

И я больше не повторял. Мы втроем метались от окна к окну. А когда последний патрон был выпущен и взвизгнувшая пуля догнала проскакавшего мимо кавалериста, – отбросил матрос винтовку, повел глазами по комнате, и взгляд его остановился на роскошном, высеченном из мрамора изваянии Венеры.

– Стой! – сказал он. – Сбросим напоследок эту хреновину им на голову.

И тяжелая, изящная Венера полетела вниз и загрохотала над крыльцом, разбившись вдребезги. И это было неважно, потому что Венера – это ерунда, а перекрестки… революционный штаб… и так далее…

Это было все давно-давно. Дом тот все там же, на прежнем месте, но седоватого джентльмена в нем нет. Там есть сейчас партклуб имени Клары Цеткин. И диван, обитый красной кожей, на котором умерла Галька, стоит и до сих пор. И когда по четвергам я захожу на очередное партсобрание, я сажусь на него, и мне вспоминается золотой зуб, поблескивающий ненавистью, звон разбитого стекла и счастливая улыбка мертвой Гальки.

У нее была темнокудрявая огневая головка. И она звонко, как никто, умела кричать:

– Да здравствует революция!

1925

Мой помощник Трач подъехал ко мне с таким выражением лица, что я невольно вздрогнул.

– Что с вами? – спросил его я. – Уж не прорвались ли геймановцы [1] через Тубский перевал?

– Хуже, – ответил он, вытирая ладонью мокрый лоб. – Мы разоружаемся.

– Что вы городите, – улыбнулся я. – Кто и кого разоружает?

– Мы разоружаемся, – упрямо повторил он. – Я только что с перевала. Эта проклятая махновская рота уже почти не имеет винтовок. Я наткнулся на такую картину: сидят четыре красноармейца и старательно спиливают напильниками стволы винтовок. Я остолбенел сначала. Спрашиваю:

– Зачем вы это делаете?

Молчат. Я кричу:

– Что же это у вас из винтовок получится, хлопушки?… Ворон в огороде пугать?!

Тогда один ответил, насупившись:

– Зачем хлопушки?… Карабин получится: он и легче, и бухает громче, из его ежели ночью по геймановцам дунуть – так горы загрохочут – вроде как из пушки.

Нет, вы подумайте только: ка-ра-бин… Я ему говорю:

– Думать, что если от винтовки ствол отпилить, то кавалерийский карабин получится, так же глупо, как надеяться на то, что если тебе, балде, голову спилить, то из тебя кавалерист выйдет!

Трач плюнул и зло продолжал:

– Я даже не знаю, что это такое… Это нельзя назвать еще изменой потому, что на перевале они держатся, как черти, но в то же время это прямая измена, равносильная той, что если бы кто-нибудь бросил горсть песку в тело готовящегося к выстрелу орудия.

– Вы правы, – ответил ему я, – это не измена, а непроходимое невежество… Четвертая рота к нам прислана еще недавно, в ней почти одни бывшие махновцы… Поедемте к ним.

И пока мы ехали, Трач говорил мне возмущенно:

– Когда-то я бесился и до хрипоты в горле доказывал, что снимать штыки с винтовок безумие. Ибо винтовка машина выверенная, точная, ибо при снятом штыке перепутываются все расчеты отклонения пули при деривации… Но это же пустяки по сравнению с тем, когда отхватывают на полторы четверти ствол. Стрелять из такой изуродованной винтовки и надеяться попасть в цель – это так же бессмысленно, как попробовать попасть в мишень из брошенного в костер патрона. Да что тут говорить… Вот погодите же, я сейчас докажу им… Они позаткнут свои рты, – и он зло рассмеялся.

– Что вы хотите сделать? – спросил я.

– А вот увидите, – и он насмешливо качнул головой.

Мы подъехали к перевалу. Нагроможденные в хаотическом беспорядке огромные глыбы тысячепудовых скал то и дело преграждали путь. Последний поворот – и перед нами застава.

Построили роту развернутым фронтом. Скомандовали «на руку». Пошли вдоль фронта. Вместо ровной щетины стальных штыков перед нами был какой-то выщербленный частокол хромых обрезков, из которых только изредка высовывались стволы необрезанных винтовок, но и те были без штыков…