— Не думаю, — сказала она. — Сибилла довольно распространенное имя, и, насколько я знаю, дальнее родство моей семьи с Франсеской здесь почти неизвестно — даже если кто-то здесь слышал о моей семье, в чем я сомневаюсь.

— Узнать вас Гильем не мог?

— Нет. Когда он последний раз приезжал в деревню, мне еще не исполнилось десяти. А когда увидела его на похоронах, у меня была вуаль. Я закрыла лицо вуалью и прошла мимо него.

— Полагаю, сеньора Сибилла, в истории сеньора Гильома есть еще многое, о чем вы мне не сказали.

— Люди всегда многого не говорят, — сказала она.

— Я имею в виду многое относительно этой призрачной собственности, вашей семьи и семьи Раймона. Боюсь, что если попрошу его преосвященство разобраться с этим делом, с вопросом о виновности Пау в этом ужасном происшествии, епископ может выяснить больше, чем выгодно этой хорошей семье.

— Больше ничего сообщить вам не могу, — сказала Сибилла. — Я ничего больше не знаю. Мне пора идти. Роза ждет за стеной гетто. И, наверно, недоумевает, что задерживает меня.

После ее ухода Исаак сидел во дворе, обдумывая создавшееся положение. Ему не нравилось то, во что он оказался втянут. Возможно, сеньора Сибилла не понимала подоплеки этой семейной истории, но ему она была совершенно ясна. То, чего Раймон не мог сказать ему, сказали его сновидения. Но рассказывать епископу — не о том, что, как ты знаешь, сделал человек; не о том, что, по словам других, человек сделал; а о том, что его беспомощное сознание нечаянно открыло о нем — было совершенно непростительным видом предательства.

С другой стороны, возражал он себе, Раймон мертв. Сказать то, что ты установил, чтобы спасти его любимого пасынка, не будет предательством Раймона, его невозможно предать, ему невозможно причинить зло. Будь Раймон жив, он наверняка захотел бы помочь сыну.

Но Исаак не мог забыть голос своего великого учителя, Ибн аль-Байтара, в ответ на его просьбу, когда ему было двенадцать лет, на его заявление, что умерший соученик хотел бы, чтобы его драгоценная книга о травах досталась ему, Исааку, если б этот мальчик знал, что так внезапно умрет. «Самыми низкими и эгоистичными из наших желаний являются те, которые мы приписываем беспомощным мертвым, говоря, что этот или тот человек — если бы знал — хотел бы, чтобы нам досталось то, чего мы не осмеливались потребовать по своим заслугам».

Если бы Раймон хотел, чтобы его история стала известна всему городу, он разгласил бы ее сам. А почему не сделал этого? Может быть, знал или догадывался, что где-то у него есть родные, которые могут в этом случае серьезно пострадать.

Он поговорит с его преосвященством, но только о том, что знает не из сновидений Раймона или деревенских слухов в изложении Сибиллы, а по собственному опыту.

Юсуф выехал на другое утро на мышастом мерине, и даже его любимая кобыла в Жироне никогда не была так довольна тем, что ее седлают. Мерин, как только его вывели из конюшни, приплясывал в предвкушении дороги. Тем временем кобылу из Гранады массировали, чистили, расчесывали, кормили отборным кормом и всячески баловали, чтобы вернуть блестящую безупречность.

У Юсуфа была большая сумка с продуктами, свежей водой, чистым, чуточку влажным бельем, небольшой добавкой к его запасу монет — сеньора Эстелла признала, что арабская кобыла ценнее ее мышастого красавца — и копией документа об обмене.

В голову его были вколочены указания ехать через холмы к дороге на восток, которая приведет его к дому, а также много весьма интересных подробностей относительно Раймона Форастера и его отца, Арнауда.

Фелип, парень с конюшни, подошел к воротам, чтобы помахать на прощание рукой Юсуфу и Флетксе, мышастому мерину. Он знал, так как ему несколько раз было сказано, что они уезжают надолго и, может быть, никогда не вернутся. Но что такое «надолго», ему было трудно понять, потому что каждый день, казалось, приносил что-то свое, и до конца дня он то и дело выходил на дорогу посмотреть, не возвращаются ли они, и печально возвращался, когда его звали работать.

На третий раз появился другой всадник на другом коне и остановился возле Фелипа. У них завязался долгий разговор, гораздо более долгий, чем с кем бы то ни было, тем более с незнакомцем.

Когда всадник уехал, старая сеньора, наблюдавшая все это со своей кушетки с любопытством и некоторой озабоченностью, велела позвать парня к себе.

— Фелип, — сказала она, — садись, поговори со мной. Мария, принеси для Фелипа то блюдо с фруктами и орехами, а потом иди и не появляйся, пока я не позвоню.

Девочка поспешно сделала то, что было велено, а потом выбежала из комнаты на несколько минут драгоценной праздности.

— Кто был тот славный человек верхом на лошади? — спросила старая сеньора.

— Он не славный, — ответил Фелип, и глаза его наполнились слезами. — Он сказал мне плохие слова и уехал.

— Это нехорошо с его стороны, — сказала она. — Что ему было нужно?

— Ему был нужен Раймон. Он спросил: «Жил Раймон здесь?».