Захлопнув дверь и навалившись на нее плечом, он пытался задвинуть засов…

Но не успел. Громко треснув, дверь ударила Бартоломеуса в лицо. В щель между дверью и косяком просунулась паучья лапа.

Вторая…

Третья…

Чтобы вытащить меч, ему пришлось отпустить дверь.

И весь паук тут же вывалился наружу.

Некоторое время он стоял на длинных ногах, покачиваясь — как будто в сомнении.

Сжав в одной руке меч, в другой факел, Бартоломеус ждал. Именно в эти, ощущавшиеся долгими, мгновения, он сделал еще одно открытие, не придавшее ему ни мужества, ни радости: графа Эдельмута в камере не было.

Ушел?.. Спрятался на лестнице за дверью?..

Размышлять на эту тему было некогда. Вдоволь покачавшись на стройных ножках, паук — тяп-тяп, тяп-тяп — решительно затяпал в его сторону.

Крупные капли пота выступили на лице Бартоломеуса, в ушах громко застучало. Уперевшись ногами в пол, он выставил вперед меч.

Но паук, не глядя, прошел мимо.

Он остановился рядом с жаровней. Остановился и уставился на пол. Туда, где меж осколков разбитого бокала неподвижно замерла зеленая ящерица.

Покачиваясь на длинных лапах, паук заинтересованно смотрел на ящерицу. Но вот — тяп-тяп… — передвинулся. И ящерица, словно очнувшись — цык-цык-цык-цык-цык… — дала отчаянного стрекача.

Погоня, развернувшаяся на глазах Бартоломеуса, напоминала деревенскую игру с кожаным мячом.

Тяп-тяп…

Цык-цык-цык-цык…

Тяп-тяп-тяп…

Цык-цык-цык-цык-цык…

Позабыв про Бартоломеуса, два чуда природы гоняли по лаборатории. Впоследствии он часто оправдывался перед самим собой, что не сразу понял, в чем дело. Что в смятенных чувствах не сразу связал осколки венецианского стекла на полу с графином вина, в котором Шлавино две недели назад растворил одну из своих конфет. «…Смеха ради я бросил в вино конфету, превращающую в ящерицу. Кто выпьет, удостоится чести стать моим геральдическим украшением. Ха-ха…»

Цык-цык-цык-цык… — старалось геральдическое украшение, улепетывая со всех лап.

Паук кинулся следом еще быстрее, обогнал, развернулся…

Цык-цык… — попыталась ящерица снова удрать.

Холод пронизал Бартоломеуса с головы до пят.

— Стой! — вскричал он, вдруг разом все уразумев. Подскочил к чудовищу и взмахнул мечом.

Но был поздно. Паук подхватил ящерицу передними лапами и ловко, как деликатес, сунул в свою разверзнутую собачью пасть.

Хрррысть!.. Хрррысть!.. — хрустнули хрупкие косточки бедного графа Эдельмута. Ящерица исчезла в пасти у чудовища.

Собачья голова еще жевала, а одна из восьми паучьих лап уже отлетела в сторону.

Вторая!..

Третья!..

Все, что мог сделать Бартоломеус, коривший себя за промедление, это рубить в отчаянии и без остановки. Рубить, не обращая внимания на черные паучьи лапы, сдиравшие с него одежду вместе с кожей, царапавшие его по лицу, пытавшиеся вырвать у него из рук меч.

А паук был силен. Пяти оставшихся лап было достаточно, чтобы ухватить противника, как куклу, и медленно, но верно тащить в одном направлении — к собачьей пасти, усеянной острыми зубами.

Еще две мохнатые лапы отлетели в сторону. Паук повалился набок, обнимая противника. Не удержавшись, Бартоломеус упал сверху на мерзкое создание.

Лапы сжались сильнее.

Чувствуя, что задыхается, он из последних сил взмахнул мечом. Меч погрузился в незащищенный иглами живот чудовища.

Да там и остался. Страшная боль пронзила правую руку Бартоломеуса.

Паук задергался, собачья голова завыла.

Чудовище было смертельно ранено, но лапы не отпускали добычу. Они сжимали то сильнее, то слабее, но вырваться не давали. К тому же Бартоломеус чувствовал, что быстро слабеет от потери крови. Кровь так и хлестала из прокушенной правой руки.

Сколько они так копошились — он и чудовище — в объятиях друг друга, он не мог потом вспомнить. Чудовище умирало, не разжимая железных объятий. Бартоломеус умирал, уже не в силах пошевелиться. Глаза застилал кровавый туман, он проваливался куда-то в небытие, и уже, кажется, насовсем…

Из небытия его вытащили чьи-то сильные руки. Отцепив паучьи лапы, почти переставшие дергаться, спаситель оттащил раненого в сторону и принялся что-то выделывать с раненой рукой.

Уже скоро Бартоломеус почувствовал, что рука больше не кровоточила.

— Пить… — попросил он. Голос был слаб против воли.

Ппык!.. — ответила фляга. В рот полилась вода.

Уже несколько мгновений спустя Бартоломеус почувствовал себя воскресшим.

— Кто ты, мой ангел-спаситель? — прошептал он, пытаясь разглядеть во тьме черты лица незнакомца.

«Ангел-спаситель» наклонился, приблизив лицо. Блики от пламени факела скользнули по глазкам-щелкам, по толстым щекам, по выпачканным свежей кровью пухлым губам, по белоснежным клыкам…