Светило солнышко, звонко заливалась, сидя на плече у Эвелины, маленькая пеночка, и покачиваясь в котомке, как на качелях, улыбалась чему-то голова матушки Молотильник. И никто, конечно, не обернулся, чтобы кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой внизу, в котором прожили целую неделю.

Впрочем, нет, Эвелина на краткий миг обернулась.

— А как же Бартоломеус? Мы не можем так просто уйти. Ведь он не позволил нам отлучаться!

— Ах, какие пустяки, ерунда и чепуха! — замахали на нее руками. — Мы ведь собираемся что делать? Не в куклы играть! А вызволять батюшку вашего сиятельства!

— Да, но Бартоломеус… — медлила Эвелина. — Он будет страшно волноваться и кинется нас искать! Не нужно ли нам вернуться и оставить ему хоть маленькую записку — мол, где мы и что с нами?

— Да какая записка, мы отлучимся-то всего на парочку дней! Высвободим его сиятельство из клетки — и бегом обратно. Бартоломеус вернется только через две недели — а мы уже все сделали.

Да, конечно. И все сомнения тут же отпали. И больше уж никто не оборачивался. Просто, чтоб кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой, в котором прожили целую неделю. И в дверь которого теперь стучались двое незнакомцев в черных плащах.

— … А не оставили ли они хоть маленькой записки — мол, где они и что с ними?

— Н-нет, — покачал головой Ханс-горшечник. — Не оставляли.

— Хм… — Господин в черном плаще кинул взгляд на ряды горшков и кувшинов, украшавших полки под навесом. Хорошую посуду делал Ханс. — И не сказали, куда удрали?

— Не говорили.

— Но ушли-то совсем недавно? — Господин в плаще начал выходить из себя.

— Хе… — почесал Ханс в затылке. Явно нехотя соображая.

— Ты у меня, мерзавец, не уворачивайся, все говори! — Господин замахнулся плетью. — Ты знаешь ли, кто я?

— Ваше сиятельство! Граф Шлавино! — закрылся руками горшечник.

— Так когда они ушли?

— Вот… — Ханс заоглядывался, — вот как часы на башне пробили последний раз!

— И в какую сторону? — Рукоять плети нетерпеливо постукивала о ладонь в перчатке.

— Ей-богу, — съежился горшечник, — ей-богу, ваше сиятельство, не знаю!

— Забудь «не знаю». Знаешь ли, смерд, что дом этот, и все горшки твои, и улица вся, и город — все до последнего — мое? И что ты, блоха ничтожная, принадлежишь мне со всеми потрохами? Захочу — повешу тебя, захочу…

Ханс стоял, опустив голову.

— И гульдены все, — продолжал граф уже тише, но не менее грозно, — что ты торговлей заработал, думаешь — твои? Они мои личные. Поскольку ты мой холоп. И я возьму их у тебя в любое время, когда они мне понадобятся.

Ханс молчал. Граф улыбался.

— Ну, говори, куда они пошли. Вспоминай скорее или…

— Туда! — ткнул пальцем бедняга, не поднимая головы.

— А не лжешь? — с сомнением поглядел граф. И подняв за шиворот хозяина, прижал его к стене.

— Умереть мне на месте, — поклялся тот жалобно.

Постоял, испуганно мигая. Живой.

— Ага, — обрадовался граф. — Вот так-то лучше. — Повернулся к спутнику. — Я скачу в ту сторону, а ты, фон Дункель, в эту. Понял?

Но со спутником было что-то неладно. Стоял, тряся бледными щеками — краше в гроб кладут.

— Ты слышал ли, Гайст? Я скачу в ту сторону, а ты…

Не в силах говорить, Упырь выпучился на крышу соседнего дома.

— Что? — обернулся граф. В небе над крышей медленно разливалась алая заря. — А-а, черт!

Когда обернулся, Упырь уже лежал, почти беспамятный, на коленях у перепуганного лавочника.

— Что расселся, как на поминках! Видишь, его милости плохо! Он останется у тебя… гм… до ночи. Устрой его с удобствами да позаботься о лошади. А эти, если вернутся, не выпускай гаденышей…

Вскочив в седло, он яростно хлестнул плетью.

— …до моего возвращения не отпускай! Узнаю, что приходили да отпустил — кишки выпущу!

Лошадь понеслась вдоль по улице Безлуж. Быстро-быстро. Все дальше и дальше унося графа от Эвелины и ее друзей.

Тук-тук, тук-тук, стучали ложки о дно глиняных мисок. Утро было ясное, а осеннее солнышко, заглядывая в миски и в лица детей, наполняло сердца необъяснимым сладостным трепетом.

Эвелина, Марион и Пауль невольно улыбались, а пеночка — та беспрестанно щебетала, перелетая с плеча одного на плечо другого. Жаль, что нельзя было, как это делали прежде, вытащить из котомки голову матушки Молотильник и дать ей насладиться ароматом густой похлебки из бобов с мясом.