— Не мудри, Егор. Сапожок ждет. Ему помощь нужна.

— Кого-нибудь замочить? — горько усмехнулся Егорка.

— С этим бы он справился.

— Зачем же тогда?

— Давай присядем, отдохнем маленько.

Расположились на поваленном дереве, Жакин задымил. Ранний морозец похрустывал в лесных костях, тишина слезная, без мути, синь небес без единого облачка, с желтоватой искрой. Единственный внятный звук: раздухарившийся Гирей где-то поблизости ломал кустарник.

У Жакина лицо темное, стянутое морщинами в древний узор. Но ярко-синие глаза, как всегда, пылают неугасимо из-под выцветших бровей. Заглянешь в них невзначай, сомлеешь.

— Не печалься, Егорка. — Старик ласково прикоснулся к его руке, пытал синим взглядом, замешенным на жути. — То ли еще будет.

— А что будет?

— Нашествие, сынок. Они хотят нас под корень свести, а мы не дадимся.

— Кто они-то, кто? — вспылил Егорка. — И кто мы?

— Об этом ты лучше меня знать должен. Ты молодой, умный, сильный. К тому же — спаситель. Тяжко, конечно, спасителем быть, но кому-то надо.

— Ох, Федор Игнатьевич, пустые слова. Под ними ничего нет.

— Сам знаешь, не пустые. — Окутанный дымом, учитель самодовольно улыбался. — Коли пустые, почему горюешь?

— Я не горюю. Жить смутно.

— Это бывает. Сперва смутно, после ничего. Погляди хоть на меня. Сколько раз я себе говорил: амба, хватит. А утро придет, птичка чирикнет — и вроде терпимо.

— Как же вы один останетесь?

— Буду ждать вас с Харитоном. Управитесь, приезжайте на побывку. Невесту прихвати. Хочу поглядеть, какая она.

— Обыкновенная. Может, и нет ее. Может, у нее давно другой жених.

— Таких, как ты, бабы не бросают.

При упоминании об Анечке отлегло у Егорки от сердца.

Еще немного посидели, уже молча, любуясь уходящим, тускнеющим днем, впитывая горько-сладкий прохладный воздух. Так бы и просидеть, не вставая, несколько веков подряд.

Когда отдохнули, Жакин отправил Егорку в Угорье. Велел снять номер в бывшем Доме колхозника, а ныне — отеле «Манхэттен-плюс» и побыть там ухоронно денек-другой. Ждать его прибытия.

— Хорошо, — сказал Егорка — Только Ирину не трогайте, Федор Игнатьевич.

Старик озадаченно цокнул зубом.

— Что ж, разве из уважения к тебе. С другой стороны, она у них главная стерва, наводчица.

— Я знаю. Мне ее жалко.

— Как скажешь, сынок. Ты уже взрослый.

Шагов через десять Егорка оглянулся: старик будто растаял в чащобе. И пес издалека тявкнул прощально.

В Федулинске по спецуказу командора Рашидова провели генеральную перерегистрацию населения. Каждому аборигену по предъявлении паспорта или водительских прав ставили на тыльную сторону ладони черное, красивое тавро с эмблемой города — Георгий Победоносец, но почему-то не на коне, а верхом на верблюде, и не с копьем, а с ночным горшком в руке. В указе было сказано, что перерегистрация делается для более точного учета в виду предстоящей голодной зимы, тем не менее многие пытались избежать процедуры, затеянной для их же пользы. За печать полагалось заплатить двадцать долларов, как за услугу; по федулинским меркам — это целое богатство. Впрочем, тех, у кого не хватало денег, регистрировали бесплатно, но при этом нещадно избивали.

Команда счетчиков рыскала по городу днем и ночью, отлавливала уклонистов на улицах, вытаскивала из квартир и подвалов, снимала с чердаков — и волокла на пункты прививки, при каждом из которых был оборудован временный кабинет регистрации. На третий день по телевизору выступил мэр Монастырский со специальным обращением и пристыдил сограждан. Он предупредил, что саботажники будут привлечены к суду и, по закону о чрезвычайном положении, публично расстреляны на стадионе, но также, радея о малоимущих, разрешил расплачиваться за печать предметами домашнего обихода, если у кого-то они остались. После его выступления у пунктов прививки, как по мановению волшебной палочки, выстроились огромные очереди, и таким образом смута была подавлена в самом зародыше.

Однако Хакасского насторожил сам факт ничем, казалось бы, не мотивированного стихийного народного сопротивления. Он вызвал Рашидова и потребовал объяснений. Рашидов привел с собой доктора Шульца-Степанкова, ответственного за общее состояние умов в городе. Известный профессор, выписанный из Мюнхена за большие деньги, не видел причин для беспокойства. По-научному растолковал, что при долгом воздействии определенных препаратов, как и при психотропном промывании мозгов, наступает некое привыкание, ничего страшного в этом нет, требуется лишь слегка перекомпоновать комбинацию лекарств.

— Не буду скрывать, — добавил доктор, — я несколько удивлен быстротой привыкания. Если учесть, что в эксперименте мы имеем дело с простейшими белковыми формами…

— Сколько понадобится времени на коррекцию? — перебил Хакасский.

— Полагаю, дней пять-шесть, не больше.

— Так и займитесь тем, за что вам платят. Умствовать мы сами умеем.

Когда обиженный доктор ушел, обратился к Рашидову:

— Что об этом думаешь, Гога?

Сторонник беспощадного действия, Рашидов любил, когда его спрашивали, о чем он думает. Он прошел к холодильнику, достал бутылку запотевшего нарзана. Ловко сколупнул крышку ногтем. Хакасский поморщился. У Рашидова много привычек, которые шокировали человека утонченной культуры, но приходилось смотреть на это сквозь пальцы. В деле Рашидов незаменим. Семь лет назад Хакасский вычленил его из орехово-зуевской группировки, разглядел в обыкновенном, расторопном боевике грозного чистильщика; точно так же, как годом раньше великий Куприянов угадал в заурядном аспиранте МГИМО Хакасском талантливого, неутомимого реформатора-либерала, способного на деяния, рядом с которыми меркнет блистательный план «Барбаросса». Святое время первого передела собственности в завшивевшей при коммуняках стране. Святое время подбора золотых кадров в бизнесе, политике, экономике. Имена тех, что в ту пору уцепились за власть, уже при жизни превратились в легенду, в миф, в романтическую сказку. Рыжий гениальный комбинатор Толян, раскромсавший державу на приватизационные ломти; глубокомысленный, неустрашимый, как бетонная свая, Егорка, накинувший на шею поверженному монстру финансовую удавку; невзрачный с виду, тошнотворный Бурбуля, заставивший верховного дегенерата плясать под свою тоненькую дудочку, и многие, многие другие — мечтатели, мыслители, герои, первопроходцы. Общими титаническими усилиями они расчистили плацдарм, заселенный дикарями, подготовили почву для реализации извечной мечты прогрессивного человечества — о гигантском отстойнике для всей мировой гнили…