— Неужто ты и впрямь мыслил, что так легко и просто верх одержишь? — иронически, но в то же время с легкой долей сочувствия осведомился отец Артемий, глядя на захандрившего сразу после окончания собора Иоанна.

Нет, государь до последнего мгновения держался так, как должно царю. Разве что чуть-чуть перебарщивал — чрезмерно высоко вскинутая голова, излишне горделивый взгляд, — но и только. Лишь подрагивавшие крылья ястребиного носа, нервно раздувавшиеся вопреки его воли, говорили о том, что государь с трудом сдерживает нарастающее раздражение.

— А если и мыслил — тогда как?! — не спросил — выкрикнул Иоанн, вкладывая в эту фразу всю боль от несбывшегося.

Ему было вдвойне обидно, что долгожданный триумф не просто не случился, но при этом был так рядом — протяни руку и ухватишь — однако, как оказалось, лишь поманил своей близостью.

Вроде бы все учел Иоанн. Вопросы составил так, что практически всех прежних святителей надо гнать в три шеи с их тепленьких насиженных мест. Оставалось лишь полюбоваться тем, как они захлебываются в собственных нечистотах, моля о пощаде, после чего сменить гнев на милость, предложить руку помощи и решить все келейно. А в качестве уплаты за это потребовать монастырские и церковные земли, причем архиерейских, принадлежавших епископам и митрополиту он даже теперь после некоторого размышления решил не касаться — чтоб им было легче расставаться вроде бы с церковным, но в то же время чужим добром.

На деле же вышло, что оказалось неучтенным только одно обстоятельство, всего одно-единственное, но именно оно в конечном итоге стало решающим. Что именно? Да опыт. Обычный житейский опыт и навыки, не просто выработанные за много лет руководства теми же монастырями и епархиями, но доведенные до совершенства.

Вне всяких сомнений, первый голос принадлежал митрополиту Макарию, который, как оказалось, не просто мастер выдумывать всяческие небылицы про тех святых, которых было решено канонизировать. Не-ет. Он и тут сумел так заплести кружева своих словес, что клубки его речей оказалось не под силу распутать никому из царского окружения, даже старцу Артемию.

Что уж говорить о самом Иоанне, которому только-только пошел третий десяток и у которого ни хитрости, ни коварства. Да и ни к чему они. Когда чистишь конюшню у того же князя Воротынского, так и простой силы вполне хватит, да и во всех прочих хозяйственных работах ее одной предостаточно. Тут же требовалось совсем иное, чего у него и в помине не было. И вышло, что Иоанн несся в атаку с открытым забралом, с мечом наголо, с расчетом ужаснуть, после чего явить милость поверженному, а огляделся — стоит один в чистом поле, а противник в это время уже подскакивает сзади и наносит коварный удар в спину.

Царь заявлял, к примеру, что в иных обителях не соблюдались правила относительно трапезы. Для игуменов и даже соборных старцев готовится особая, лучшая пища, и они вкушают ее в своих кельях, а не в трапезе. Иные же настоятели и вовсе принимают и угощают гостей в кельях.

Говорил, что от желавших поступить в монастырь требовались вклады, отчего туда поступали только люди с достатком или вовсе богатые, которые потом, сделав значительное пожертвование на обитель, пользовались в ней льготами, не подчинялись монастырскому уставу, жили в довольстве и покое. И выходило, что они постригались не потому, что жаждали благочестивой жизни и уединения для вдумчивой молитвы, но «токмо покоя ради телесного, дабы завсегда бражничать и ездить по селам для прохлады».

Собор же, вроде бы согласившись с государем, принял хитрые решения. Были они как бы направлены в угоду государю, но… со всяческими оговорками. Например, относительно пьянства отцы церкви решили в обителях «хмельного пива и меда не держать, а пить только квас житный и медовый», но «фряжские вина [51] не возбраняются, если испивать их во славу божию, а не в пьянство, ибо нигде не написано, чтобы не пить вина, но только написано, чтобы не пить вина в пьянство».

И про еду тоже хитро закрутили. Дескать, всем питаться единой пищей в трапезной, включая игуменов, но… Далее же следовала тонкая и на первый взгляд совершенно невинная оговорка насчет немощных и старых, которым дозволительно вкушать особое и в своей келье.

— Не пройдет и месяца, как в немощные запишутся все старцы, — подвел неутешительный итог отец Артемий, размышляя вслух. — А игумен с келарем в первую очередь. Ну а кто уж чересчур пышет здоровьем, те подадутся просто в старые. — И грустно улыбнулся Иоанну, разведя руками — что уж тут, мол, попишешь.

Про гостей же, которых отныне стало запрещено кормить в кельях, впрямую было сказано, что закон этот не простирается на Троицко-Сергиев монастырь, где гости бывают день и ночь.

Более того, вроде бы пойдя на некоторые уступки царю, они тут же оговорили, что «так как в великих честных монастырях постригаются князья, и бояре, и великие приказные люди в немощи или при старости и дают великие вклады и вотчины, то на них, за немощь и слабость, закона не простирать относительно хождения в трапезу и употребления пищи в кельях, а покоить их пищею и питием по рассуждению и держать для них квасы сладкие, и черствые, и кислые, кто какого потребует, также и яствы или, если у них случится свой покой или присылка от родителей, о том их не спрашивать».