Лишь раз Иоанн застал его опечаленным. Случилось это чуть ли не сразу после созванного государем собора, который впоследствии назвали Стоглавом, когда царь яро напустился на церковь и принялся уличать беспорядки, которые в ней сплошь и рядом. Оказалось, что Макарий потребовал от отца Андрея, чтобы тот сообщал ему обо всех грехах Иоанна, которые тот упомянет в своей исповеди. Видать, владыка решил подстраховаться на будущее. Для этого и хотел заполучить знание сокровенных тайн государя, чтоб иметь запасный нож в голенище, который всегда можно извлечь, когда для этого придет время.

Правда, рассказывал об этом требовании отец Андрей исключительно в иносказательной форме. Мол, было так некогда, что один духовный наставник принимал у некоего юноши, облеченного властью и богатством, исповеди, но сыскался некто злобный и учал выведывать тайны сии, грозя этому наставнику, ежели он начнет запираться, всяческими бедами…

Получилась то ли история, то ли притча, но Иоанн ее понял хорошо, а главное — правильно. Вот только концовка притчи ему не понравилась, где говорилось, что, будучи не в силах разрешить вопрос как быть дальше — повиноваться начальству и открыть тайну исповеди или же не повиноваться, что тоже грех, сей наставник попросту решил уйти в монастырь.

— А скажи, отец Андрей, тот духовник, что ушел в монастырь, он лишь поэтому сан иноческий приял, али было у него на душе что-то еще? — осторожно спросил Иоанн.

— Ничего не было, но тайну исповеди он открыть не возмог, ибо оное — тяжкий грех, — твердо ответил протопоп.

— Угу, — пробормотал себе под нос Иоанн. — Ладно.

Поначалу в душе его была лишь злость на Макария. Затем она сменилась тревогой — придет иной, менее покладистый, чем этот мягкий, добродушный, но оказавшийся таким твердым в своих убеждениях, и что тогда? Нет уж. Значит, надо было что-то предпринимать, тем более что спустя всего неделю отец Андрей открыто заявил царю, что хочет принять иноческий чин, дабы славить имя божье в одном из здешних монастырей, и нижайше молит государя в том ему не препятствовать.

— Помысли над тем еще раз, не спеша, — предложил в ответ Иоанн. — Коли чрез седьмицу сызнова с этим подойдешь — препятствовать не стану. А покамест давай посидим да поговорим о том о сем.

И он принялся рассказывать опешившему протопопу все то, в чем буквально два часа назад покаялся на исповеди. Изложив же все, он лукаво заметил:

— Притчу ты мне как-то сказывал. Хороша она, да грустна больно. Но ведь у нее и другой конец мог быть, повеселее. Скажем, юноша, хоть и летами был мал, но смышлен оказался, и когда духовный пастырь открылся ему в своей беде, изложил все то, в чем исповедался, в мирской беседе и рек отцу-наставнику: «А коли вопрошать тебя станут, тайну исповеди сохрани в святости, но то, что в беседе услыхал — о том таить ни к чему и можно поведать смело». И сызнова жили они славно, — подвел он итог своему рассказу. Подвел и… весело подмигнул.

— И сто старцев такого не умыслят, — только и прошептал потрясенный отец Андрей, после чего, поерзав на полавошнике, просительно обратился к царю: — Так я пойду навещу вифлиотику. — И, получив от Иоанна массивный ключ, не пошел, но помчался, сияющий, вниз по лестнице, и даже подковки сапог весело постукивали в унисон настроению своего хозяина.

«Потому ты ныне и не прихватил с собой отца Андрея, а решил сам выведать у одра больного хоть что-то. Тогда что же выходит? Тайна умирающего тебе была бы ни к чему. Значит, ты тоже, как и я, не веришь, что скоро грядет моя кончина? Это хорошо. На том тебе спасибо». — И царь ласково улыбнулся митрополиту.

У того тоже в ответ растянулись губы, но как-то неестественно, с натугой.

«Ничего, — успокоил себя Иоанн. — Сейчас поговорим, и все разъяснится. Ни к чему мне твои земли. Ни твои, ни монастырские. Я и без них обойдусь. А больше нам с тобой спорить вроде и не о чем».

Оставшись наедине он, немного помолчав, произнес:

— Грешен я, владыка. Дважды пред тем, яко к заутрене идти, сбитень вкушал, а один разок квасок потребил.

— Отпускаю тебе, — мгновенно отозвался Макарий. — То невелик грех, чтоб за него господь тебя столь страшным недугом поразил. Поди, и еще есть?

— Аккурат почти пред самой болезнью отцу Андрею каялся, — отвечал Иоанн. — С тех пор не успел скопить.

— Может, есть сокровенные, в коих ты имел опаску открыться, али не чаял, что простой священник возможет столь тяжкое злодеяние отпустить? — предположил митрополит. — Сие, конечно, неверно, ибо одинаковое у нас с ним право, но миряне иной раз именно так и мыслят, потому и таятся пред священником, чая открыться епископу. Ныне же пред тобой сам митрополит сидит, так ты уж поведай. Облегчи душу от греха тяжкого.

«Чичас, — злорадно подумал Иоанн. — Вот я взял и все тебе поведал. И про избушку, в коей братца моего таят, и про сожительство без брака, и про… Да мне после такого одна дорожка — на плаху».

— Был грех, — нехотя произнес он. — Блудодейство тяжкое, да не с христианкой, но басурманской веры.

— Так, так, — оживился митрополит.

— Ее ко мне в шатер привели. Она хошь из татаровей была, но уж больно ядреная. Видать, и наша кровь в чреве ее текла. Ноги яко столбы, что паперть церкви Николы-угодника подпирают, грудь яко колокол у Иоанна Лиственничника.