Однако важнейшим фактором, породившим широкий национальный консенсус и, в частности, массовую готовность людей жертвовать собой ради народа и земли, на которой этот народ живет, был, конечно, поразительный процесс демократизации, начавшийся в конце XVIII века и постепенно распространившийся по всему земному шару. Империи, монархии и княжества в ходе всей своей истории принадлежали единицам. Греческие полисы и Римская республика находились под властью сугубого меньшинства. Современное государство, будь то либеральная демократия или демократия авторитарная, по крайней мере в принципе управляется всеми своими гражданами. Все его жители получают в определенном возрасте полноправное гражданство и, следовательно (опять-таки, хотя бы в принципе), становятся легитимными суверенными правителями. Одним из важнейших следствий управления государством всем гражданским коллективом является совместное владение его территорией [141] .

Современное государство с его гражданской юридической системой и уголовным кодексом было одним из исходных условий укрепления института буржуазной собственности. Однако процветание капитала стало возможным не только вследствие монополии государства на применение насилия, но и благодаря юридически оформленному владению и абсолютному суверенному контролю государства над всей его территорией. Процесс легитимизации частной собственности в современном государстве принимал все более решительный характер с расширением его суверенного демократического фундамента: именно внедрение концепции абстрактной всеобщей собственности на земельные активы помогло косвенным образом состоятельной части населения добиться признания легитимности своих капиталов.

Национальная территория — это коллективная собственность всех держателей «национальных акций». Даже у самых неимущих граждан выясняется, кое-что есть. Даже те, кто с трудом сводит концы с концами, являются попечителями огромного национального достояния. Сознание собственной важности, опирающееся на владение долей в коллективных активах, порождает чувство удовлетворения и безопасности, с которым не могут конкурировать никакие утопии и обещания светлого будущего. Это обстоятельство, ускользнувшее от большинства социалистов и анархистов XIX века, полностью доказало свою действенность и эффективность в веке XX. Рабочие, служащие, ремесленники и крестьяне — рука об руку — с готовностью приняли участие в кровавых национальных конфликтах XX столетия, ибо политическое воображение подсказывало им: они сражаются за родину, лежащую под их ногами и естественно определяющую, где — по какую сторону линии фронта — они находятся; следует добавить: [они сражаются] за государство, руководители которого, по крайней мере в теории, являются их непосредственными доверенными лицами. Демократические представители нации стали управляющими общенациональной коллективной собственностью, обязанными охранять территорию, без которой государство не может существовать.

Именно здесь кроется источник мощных коллективных эмоций, взбаламутивших современный национальный мир. Когда Сэмюель Джонсон заявил в конце XVIII века, что «патриотизм — последнее прибежище негодяя (scoundrel)», он блестяще предсказал характер политической риторики, которая будет преобладать во всевозможных дискурсах последующих двухсот лет — всякий, кто сумеет представить себя надежным сторожевым псом национального достояния, станет некоронованным властелином современной демократии.

Как и любая другая собственность, так или иначе ограниченная юридически, национальное пространство имеет границы, на которые распространяются законы международного права. Однако в то время как ценность частной собственности, в том числе и земельной, может быть более или менее точно определена, с коллективными национальными активами дело обстоит иначе: поскольку эти активы не являются рыночными, их истинную стоимость очень трудно установить.

В начале XIX века Наполеон еще мог продать громадную североамериканскую Луизиану, не вызвав протестов со стороны тех, кто лишь совсем недавно стал французом. В 1867 году Россия продала Аляску за ничтожную сумму в 7,2 миллиона долларов [142] . Русские почти не жаловались. Более того, в обоих случаях нашлись американцы, возмутившиеся беспардонным разбазариванием «их» народных денег. Такого рода сделки, предполагавшие финансовую оценку и продажу «на сторону» национальных активов, ушли в историю — с наступлением XX века они стали невозможными.

Напротив, с начала XX века мы насчитываем огромное количество жертв новых патриотических войн. Например, под Верденом, где в 1916 году произошли едва ли не самые кровавые сражения Первой мировой войны, в боях за десять квадратных километров «нейтральной полосы» погибло за несколько месяцев более 350 тысяч французских и немецких солдат; еще полмиллиона солдат были ранены, причем многие из них остались инвалидами. Разумеется, не все они отправились в сырые и мерзко пахнущие окопы по доброй воле. На этом этапе войны они радовались ей куда меньше, чем в самом начале. Однако подавляющее большинство солдат все еще были верны высшей заповеди о защите родины, уместно подкрепленной патриотическим нежеланием уступить хотя бы единую ее пядь. В XX веке заповедь «умри-за-родину» дарила мужчинам-воинам, защищавшим родное государство, благородное ощущение вечности, которым не могла похвастать никакая другая смерть.

«Территория — вне всякого сомнения, идея географическая, но при этом она прежде всего политико-юридическая концепция: она непременно находится под контролем определенного рода властной силы» [143] . Это замечание Мишеля Фуко является довольно точным, хотя и не дает исчерпывающую характеристику «национального пространства».

Окончательная «лепка» национальной территории происходила при бурной поддержке подданных, превращавшихся в граждан, то есть в ее законных владельцев. Она требовала, разумеется, согласия соседних государственных образований, а позднее и адаптации международным правом. Как и все прочие социально-юридические явления, граница государства — это прежде всего исторический результат соотношения сил, признанного или «замороженного» на том или ином этапе.

Неустойчивые границы между крупными или незначительными территориями существовали на протяжении едва ли не всей человеческой истории, однако их природа была иной, нежели в современном мире. Сухопутные границы были не одномерными геометрическими линиями, скорее — широкими полосами, неустойчивыми и неточно определенными. Если же они проходили по физическим объектам, удобно разделявшим государства: по горам, рекам, долинам, лесам или пустыням, — весь объект обычно считался границей. В прошлом многие сельские жители не знали, к какой государственной единице относятся; по существу, это их и не очень занимало. Разумеется, у государственных чиновников был прямой интерес «пересчитать» налогоплательщиков, кстати, далеко не всегда лояльных, из которых им предстояло вытрясать те или иные поборы. Но не более того.