Этого мгновения хватило для того, чтобы вечность поставила незримый заслон, разрубивший время на прошлое и будущее. Только что произошедшее, как и предшествовавшее ему, уже не имело значения, ибо все определял наступающий миг. Сейчас истерзанный страстями народ в равной мере был готов, ринувшись на ростры, задушить Сципиона и, бросившись ему в ноги, молить его о прощении.

Сципион основательно устраивался на рострах. Приготовившись говорить, он еще продлил паузу и внимательно обозрел толпу.

Народ по-прежнему пребывал в замешательстве. Первое оцепенение, вызванное явлением принцепса, прошло, но люди недоумевали: глядя на претора, судей, обвинителей, писцов и прочих клерков, они видели суд, но, смотря на Сципиона, не видели подсудимого. Он был органически величав, как всегда, но при этом еще светился каким-то грустным торжеством. У них возникло впечатление, что они присутствуют при неком грандиозном погребальном обряде, однако им не дано было понять, кого хоронят в этот пасмурный день и с чем расстаются.

Наконец Сципион заговорил. Его голос зазвучал неожиданно мягко для такой суровой обстановки. «Приветствую вас, квириты, — сказал первый человек государства, — сегодня для меня особый день».

Народ оцепенел от нового предчувствия. Всем было ясно, что день суда, конечно же, особый для любого подсудимого, но Сципион произнес эти слова загадочным тоном, свидетельствующим о том, что он знает обо всем происходящем гораздо больше, чем плебс, судьи и обвинители вместе взятые. Толпа была заинтригована духом тайны, овеявшим форум, но не удивилась: она привыкла, что Сципион, подобно Юпитеру, обо всем всегда осведомлен лучше простых смертных.

Так Сципион первой же фразой восстановил дистанцию с плебсом, повергнув его к подножию пьедестала своей славы.

Он продолжал: «И раз уж я стою пред вами в этот день, то скажу вам несколько слов о себе, ибо лицо Рима за последнее десятилетие изменилось, и многие из присутствующих здесь меня не знают, а другие и знают, да прикидываются, будто забыли».

Жизнь Сципиона была богаче событиями, чем история иных государств, и ему едва хватило двух часов, чтобы бегло напомнить народу о своих делах. Он закончил рассказ описанием величайшего сражения эпохи, определившего пути развития Европейской цивилизации на многие столетия.

«И произошла эта битва, в которой Рим победил Карфаген, а я — Ганнибала, — говорил он, — ровно день в день пятнадцать лет назад! Вот такая сегодня знаменательная дата! Вот такой сегодня особенный день!»

При этих словах Сципион одним движением сбросил с плеч серый плащ и предстал изумленной толпе в пурпурном облачении триумфатора. Увлеченные повестью о подвигах Сципиона, слившихся воедино с подвигами всего народа римского, люди не заметили, как постепенно над их головами таяли тучи, и прояснялось небо. Зато теперь они увидели сразу десяток ослепительных солнц, брызнувших на них праздничным сияньем с золотых узоров триумфального плаща Сципиона. Восхищенным людям показалось, будто именно Сципион Африканский своим преображеньем зажег солнце, и они не удивились этому, ведь им и раньше было известно, что перед этим человеком, которого они имеют возможность числить в согражданах, расступается море и по его воле разводит свои костры Вулкан.

В этот момент многие римляне вновь ощутили себя участниками триумфа во славу победы в самой драматичной и тяжелой войне античности, но мало кто из них помнил тот день, когда она началась.

Ночная чернота выступила из-под земли, будто источаемая ее порами, и сумраком поползла по речной долине, обесцвечивая краски сентябрьского дня. Свежесть объяла истомленное переправой через Пад и лагерными работами войско. Костры у палаток стали затухать, воины, молча поужинав, хмурые, сосредоточенные на предстоящей битве, расположились на ночлег. Их ждал враг, с которым римляне не воевали более двадцати лет. Никто из этого войска, состоявшего в основном из новобранцев, не встречался с пунийцами, за исключением нескольких всадников, попавших в схватку у Родана.

Настроение в лагере было тревожным. Ганнибал, знаменитый уже одним своим происхождением, блестяще проявил себя в Испании, а теперь поверг римлян в изумление смелостью нападения на Италию и стремительным преодолением обледенелых Альп, уподобившим его Геркулесу. В пяти милях перед римлянами стояло уверенное в себе победоносное войско, познавшее успех в борьбе и с людьми, и с природой, а сами они не испытали ничего, кроме недавнего поражения от галлов. Удручали и недобрые предзнаменования. Вчера в уже почти возведенный лагерь вдруг ворвался волк. Зверь Марса покусал нескольких человек и, перехитрив погоню, невредимый ушел восвояси. А несколькими часами ранее на дерево у претория сел черный рой пчел, как бы поставив кляксу на судьбе полководца. Консул принес очистительную жертву, но опасения солдат не рассеялись, а лишь запрятались на дно души, забытые днем, они теперь, в ночном мраке, зашевелились, отпугивая сон.

Не мог уснуть и Публий. Множество впечатлений и образов переполняло память. Он чувствовал, как судьба его вступает в решающую стадию, в полосу действия, и, осмысливая происходящее, даже строил предположения о том, что эта война затеяна именно для него и имеет тайной целью предоставить ему возможность проявить себя. Или, может быть, наоборот, он был создан для войны. Как бы там ни было, а внутренняя связь его провидения с разворачивающимися событиями ему представлялась как несомненная. Он и эта война были предназначены друг для друга, они дополняли одно и другое до единого целого. Неспроста же нашествие пунийцев грянуло почти сразу после достижения им совершеннолетия.