С этого времени он поселился на Лубянке в доме № 2, где забот у него сразу прибавилось: помимо организации разведывательной работы жизнь заставила заняться изучением поступавших из резидентур многочисленных материалов в виде математических формул, схем и чертежей по урановой проблеме. С учетом их особой важности Квасников поставил перед собой задачу разработать и ввести жесткую систему секретности, не позволяющую никому, кроме заинтересованных лиц, знать о том, что Советский Союз тоже приступил к работе над атомным проектом.

Поступавшая из Великобритании развединформация по урановой проблеме докладывалась только академику И. В. Курчатову, причем самим Квасниковым (так распорядился нарком Берия, которому Фитин сообщил о том, что Леонид Романович как человек, закончивший аспирантуру, хорошо разбирается во многих научных вопросах). Впоследствии в этом легко убедился и сам Курчатов: он был удивлен, что сотрудник разведки, доставлявший ему под расписку информацию, легко владеет редкими в то время терминами, такими, как «сечение захвата нейтронов», «разделение изотопов урана диффузией, центрифугальным и электролизным методом», «трансурановые элементы», и многими другими. Возможно, только благодаря этому у них с первых дней сложилось полное взаимопонимание, несмотря на то что Квасников обязывал академика расписываться за полученные от разведки материалы, будь то документы на английском языке или переведенные на русский язык с пометкой «подлежат возврату».

В целях конспирации И. В. Курчатов по его указанию не должен был даже ближайшим своим коллегам рассказывать об информации, полученной по каналам разведки. Все отзывы, оценки, а также последующие задания ведомству Фитина представлялись Игорем Васильевичем только в рукописном виде — ни секретарей, ни машинисток, ни своих непосредственных помощников он посвящать в эти вопросы не имел права. Все было строго засекречено, и в то же время была прекрасно отлажена обратная связь — никто из сотрудников нью-йоркской или лондонской резидентуры не знал, что задания и оценка их разведданных давались академиком Курчатовым, имя которого как руководителя советского атомного проекта было в то время строго засекречено и известно лишь высшему руководству страны и узкому кругу ученых-физиков.

Возвращаемые от Курчатова агентурные материалы разведки, представленные в подлинниках, подшивались в дело «Энормоз» (в переводе — чудовищный, колоссальный), а если это были вторые или третьи экземпляры, то, по указанию Квасникова, они уничтожались специально созданной комиссией. Благодаря такой вот четко отлаженной системе учета документов и соблюдения норм конспирации в работе с ними ни одна спецслужба Запада не имела представления о том, что в Советском Союзе тоже начали работать над атомной бомбой.

Летом 1942 года Центр получил из Нью-Йорка шифровку с грифом «срочно» — «особой важности». В телеграмме сообщалось о том, что к агенту-групповоду Луису [117] обратился знакомый ему ученый-атомщик Артур Филдинг [118] из Чикагского университета с просьбой вывести его на кого-нибудь из советских людей, работающих в Амторге. При этом Филдинг заявил о том, что он хотел бы передать русским сверхсекретную информацию о начавшихся в США разработках супероружия и что они должны узнать об этом как можно раньше, ибо одностороннее владение может привести мир к вселенской катастрофе. Руководитель резидентуры в Нью-Йорке высказал в шифровке предположение, что речь может идти скорее всего об американо-английском проекте урановой бомбы. Заканчивалась шифровка следующими словами:

Начальник разведки, прочитав доложенную Квасниковым шифровку, спросил:

— Ваши предложения, Леонид Романович?

— Я полагаю, что такого шанса нам упускать никак нельзя! Надо давать санкцию, Павел Михайлович. Интуиция подсказывает мне, что о таких кандидатах на вербовку можно только мечтать. Тем более сейчас, когда перед нами особенно остро поставлена задача по проникновению в тайны «Манхэттенского проекта». [119] А как нроникать в него, если в нью-йоркской резидентуре нет ни одного более или менее подходящего кандидата на вербовку? Да и вообще информационный поток по научно-технической линии с отъездом из США Овакимяна заметно снизился… Меня это очень беспокоит…

На секунду задумавшись, Квасников робко спросил:

— Послушайте, Павел Михайлович, а что, если мне самому поработать в Нью-Йорке, чтобы как-то поправить создавшееся там положение по линии НТР?.. А потом, надо же когда-то и мне поработать в «поле». [120]

Начальник разведки молчал.

— Вы же сами не раз подчеркивали, — продолжал Квасников, — что в условиях войны роль НТР в деле обеспечения науки информацией оборонного и народнохозяйственного значения во сто крат возрастает.

Фитин по-прежнему молчал.

— А что касается вербовки Филдинга, — продолжал Леонид Романович, — то надо, конечно, давать «добро». Кто знает, возможно, это будет еще один, теперь уже американский, Чарльз, [121] с помощью которого мы можем решить задачу, поставленную наркомом…

— Да, Леонид Романович, умеете вы уговаривать начальство. Ладно, я принимаю ваши доводы, но учтите — в случае чего отвечать будем вместе.

— О чем вы говорите, Павел Михайлович! — воскликнул Квасников. — Положитесь на мою интуицию: я убежден, что все будет о’кей!