Да. Вот он и сказал мне, еще в двадцатом году: «Кажется, мы с вами знакомы, отец Иосиф». Я ответил: «Чадо мое Вячеслав, — ибо так его звали в миру, до пострига. — Чадо мое Вячеслав, не будем вновь листать перевернутые страницы нашей жизни». Может быть, слишком литературно — но внятно. «Никогда не будем?» — с некоторой дерзостью спросил он. «Никогда», — сказал я. Он поклонился, поцеловал мне руку, я перекрестил его, и делу конец. Правда, в уме я до сих пор называю его Вячеславом. Грех, грех.

Еще больший грех — говорить о себе в превосходных степенях, и однако уже через год я приобрел некую славу у окрестных жителей. Иосифов скит в Матвеевском стал местом молитвы, жертвы и исповеди. Приходили бедняки, которым я давал небольшие деньги, полученные от богатых — да нет, скорее не от богатых, а просто от чуть более имущих: в любом случае речь шла о двадцати, тридцати, самое большее — о пятидесяти рублях. Приходили за снятием небольших повседневных грехов, вроде семейной лжи, или нарушения поста, или сквернословия, или богохульных помыслов: странное дело, оказалось, что в Москве не так уж мало истинно и глубоко верующих людей. Наверное, они просто сами не знали о своей вере, но стоило невдалеке поселиться иноку, ведущему праведное молитвенное житье, — как их вера получила некоторый толчок. Я стал неким кристаллом, брошенным в стакан с крепким раствором соли. Звучит несколько самохвально, но так уж получается короче, простите меня, дорогие мои друзья.

Приходили за поучением. Но я никого ничему не учил. Кто я, чтобы поучать? Я лишь просил: «Говори мне, сын мой (или дочь моя), о своем грехе, о своем затруднении, о своей беде, говори все, что чувствует твое сердце, а потом будем вместе молиться, и понимание сойдет на тебя словно бы само — это Бог пошлет тебе верную мысль, как поступить». Многие так приходили по нескольку раз, иные по десять, двадцать раз, и рассказывали мне все самое стыдное и самое трудное, и мы вместе молились, и им становилось легче. Во всяком случае, через два года ко мне уже стояла очередь, и отец Вячеслав, то есть во иночестве Игнатий — но ничего не могу с собою поделать! Пусть уж он хотя бы здесь, в этом разговоре, останется для меня Вячеславом — он даже захотел поставить в нашем скиту телефон, но я рассмеялся и не велел. Тогда он попросил разрешения записывать по почте. Я сначала тоже был против, но потом все же согласился. Вячеслав сказал: «Вы же, отче, носите машинно-тканную рясу и едите ложкой, штампованной на заводе, — отчего же тогда пренебрегать современной почтовой связью?» Прав, прав, не надо пренебрегать. Но, хотя это забирало немало времени, главным для меня была молитва.

Я искал ответа на вопрос, вспоминая облик своего Ангела — ангел ли то был? Он всякий раз являлся мне во сне, но, как пишет святой Иоанн Лествичник, «бесы часто приходят к нам во сне под видом ангелов». Но разница, пишет он далее, в том, что бесовский сон ведет к прельщению, ангельский же — к страданию. После бесовского сна поднимаешься обрадованный, а после ангельского — исполненный страха и сетования. Но ведь и в самом деле, после первого сна я едва не умер от брюшного тифа, а после второго — стал трудиться как строитель скита и как отшельник строгой жизни…

Так что, наверное, Ангел, явившийся мне, был истинным. Но я знал также, что достаточно ослабить усердие молитвы и строгость поста — как бесы, одетые в золоченые ризы, обступят меня, и ослепшее сердце не сможет отличить их от ангелов. Поэтому с вдохновением душевным я предавался молитве и через недолгое время научился узревать как бы воочию свет ангельских очей и ощущать горячим лбом ветер от ангельских крыл.

— То есть ты на полном серьезе впадал в экстаз? — спросил Дофин.

— Если угодно, — ответил я; меня обидел его вопрос.

Потому что я сказал правду. Я на самом деле чувствовал нечто такое. Но само слово «экстаз» — нехорошее. Лучше сказать — молитвенный восторг.

Однажды, затворившись в келье, молясь и ожидая, когда на меня снизойдет восторг, я сквозь говоримые в уме слова молитвы услышал, что кто-то стремится войти ко мне, а его не пускают; я слышал чьи-то настойчивые голоса и строгие краткие ответы Вячеслава. Потом голоса стихли, но прежнего чувства уже не было. Я поднялся с колен, посидел на лавке и вышел. Вячеслав подал мне конверт.

Оказывается, затевалась страннейшая вещь.

Правительство вдруг вспомнило о церкви. Вдруг, ни с того ни с сего, была назначена молитва во славу русского воинства. В воскресенье, пятнадцатого июня, на Соборной площади Московского Кремля.

Было третье число, оставалось две недели.

Странно. Кажется, это случилось ровно через три года после того дня, когда я, в автобусе едучи, прочитал статью Макса Литвинова о родине русских и понял, что будет война, и Ангел мой указал мне путь спасения от греха.

За эти годы много что случилось.

Не только я построил Иосифов скит, и стал этот скит известен среди московского православного народа. Это малая малость.

В наружном мире тоже много чего стряслось. Осенью тридцать девятого года Франция и Британия согласилась вернуть России часть ее бывших, «имперских» территорий. А именно Украину, почти всю Польшу и маленькие Эстонию, Латвию и Литву. Даладье и Чемберлен боялись Тельмана, но еще сильнее боялись Набокова. Потому что они, кажется, всерьез воспринимали постоянное бормотание старика Милюкова — он все время бормотал из-за спины Набокова — его бормотание о Константинополе и проливах. Они всерьез опасались, что Россия рванется на Балканы и в Турцию, и даже на Передний Восток. Их очень заботил южный фланг. Поэтому Даладье и Чемберлен выкрутили руки Тельману, чтоб он не вмешивался в медленное и мирное возвратное движение России на Запад. Именно возвращение. Не захват новых территорий, Боже упаси. А как бы возвращение к прежнему состоянию.