Еще никому не рассказывал эту историю. Вряд ли у меня останутся силы и время, чтобы рассказать ее еще раз перед смертью. Поэтому слушай, если хочешь узнать.

Сперва должен развернуть вон тот сверток. Ты поглядывал на него, пока я говорил в твой аппарат последние недели. Ты из вежливости ничего не спрашивал, но холщовый сверток наверняка заинтересовал тебя. Все-таки он размером с человека. Поминутно посматривал на него, когда я рассказывал, как вичаза ваканов вроде меня запеленывают наподобие мумии при обряде юви-пи, и ты, должно быть, спрашивал себя, уж не труп ли еще одного из них сидит у этого полоумного старика в углу лачуги.

Нет, там не человек. Гляди, вот я разворачиваю.

Под холстиной ты видишь семь сыромятных кож, перевязанных ремнями. Я сниму сыромятные кожи.

Под сыромятными кожами — бизонья шкура.

А под бизоньей шкурой — оленья. Чувствуешь, какая она мягкая, несмотря на возраст? Она вымочена до такой мягкости во рту моей прабабки. На-ка, подержи ремни, пока я разворачиваю оленью шкуру.

Под ней — красная фланель.

Под красной фланелью — синяя. Это последняя обертка. Теперь сядь, а я потушу весь свет, кроме свечи на столе. Вот я разворачиваю синюю фланель.

Вижу, ты разочарован. Всего лишь две старые курительные трубки, думаешь ты. Ты неправ.

Мои соплеменники лакота сиу порой ждут всю жизнь, чтобы увидеть одну из этих трубок, и даже тогда они не испытывают разочарования. Их можно доставать только в самые важные и священные моменты. Ты спросишь, зачем же я достал трубки сейчас, перед вазикуном вроде тебя — причем вазикуном несведущим.

Отвечаю: пускай ты несведущ, но ты не глуп, как и большинство вазикунов. У тебя есть секретарша, она услышит слова, которые я говорю в твой магнитофон, и напечатает все в совершенной точности. Это важно. Я бы рассказал историю такохе — моему жирному испорченному правнуку, — но у него глаза и уши залеплены испражнениями телевизора вазикунов, который он смотрит по шесть часов в день. Другой мой такоха, мой настоящий внук, сидит в тюрьме в Рапид-Сити. А даже если б не сидел, все равно его ум и его наги — дух — разрушены алкоголем.

И в нашей резервации нет никого, у кого хватило бы терпения, мозгов или мудрости выслушать и понять мою историю, извлечь из нее знание, необходимое для того, чтобы стать вичаза ваканом — шаманом — или ваайатаном — человеком, который видит будущее. Сейчас нет. В нынешнее плохое время, которое вазикуны предложили нам съесть, а мы и проглотили, точно глупая лошадь, глотающая колючки и подыхающая, когда они раздирают ей желудок.

Но возможно, однажды кто-нибудь из лакота прочитает мою историю в твоем невежественном изложении. И возможно, тогда они поймут. Поэтому молчи и слушай.

Трубка, на которую ты смотришь сейчас, это Птехинчала Хуху Канунпа — Трубка Малоберцовой Бизоньей Кости. Она пятнадцать поколений хранилась в моей семье из племени итазипчо народа сиу. Красные штуковины, свисающие с нее, — это орлиные перья. А вот это птичьи шкурки и маленькие скальпы. Вижу, тебя передернуло. Да, может статься, это скальпы детей-вазикунов, но я все-таки думаю, это скальпы пауни. У пауни всегда были маленькие головенки, ведь мозги-то у них крохотные.

Говорят, все хранители трубок доживают почти до ста лет, а ты знаешь, что я родился еще в прошлом веке.

Вторая — священная трубка нашего племени. Видишь, чаша у нее красная? Она сделана из «трубочного камня», который добывают в одной-единственной каменоломне в мире. Охотники гнали бизонов через скалы, где находится каменоломня. В трубочном камне — кровь бизонов. Но он стал священным для нашего народа не из-за бизоньей крови.

Трубочный камень — плоть сиу. Я говорю в прямом смысле, не в метафорическом, как вы выражаетесь. Красный трубочный камень, из которого сделана чаша, — самая настоящая плоть сиу.

Почти восемьдесят пять лет назад я впервые в жизни вошел в католическую церковь — маленькую миссионерскую часовню среди равнин, прекратившую свое существование задолго до Великой депрессии. Помню, как испытал страшное потрясение, когда священник объяснил нам смысл причастия. «Это тело Христово, — сказал он через переводчика, новообращенного бруле сиу. — Его истинная плоть, которую мы вкушаем».

Помню, мои родные испытали такое же потрясение, когда мы с ними обсуждали это вечером в нашем жилище. Мы знали, что вазикуны жадные — само слово и означает «пожиратели лучших кусков», — но мы не знали, что они людоеды. Не знали, что они едят плоть и кровь своего Бога.

Но потом заговорил мой тункашила. Мой дед, очень старый и очень мудрый, был вичаза ваканом и ваайатаном одновременно, а иные говорили, что он не только целитель и провидец, а еще и вапийя, колдун. Помню, у него на лбу и черепе было бледное родимое пятно — длинное и тонкое, похожее на шрам, и оно являлось частью дедовой вакан, священной силы. Когда он говорил, мы слушали. Я слушал тем вечером.

— Ничего плохого в словах священника вазикунов нет, — сказал мой тункашила. — Может, плоть их Бога превращается в хлеб так же, как плоть наших предков превращается в трубочный камень. Может, кровь их Бога превращается в вино так же, как кровь наших предков втекает в нас через племенную трубку и Птехинчалу Хуху Канунпа. В этом нет ничего плохого. Это не людоедство, как в историях про канги викаша, племя кроу, которые рассказывала моя бабушка. Не будем осуждать вазикунов за это.