— Угу, — проглотив кусок бутерброда, поддержал коменданта начальник лаборатории.

— Ты представляешь, подгоняем машину вплотную к дверям тюрьмы. Зачем приехали — шоферу знать совершенно ни к чему. Живых или мертвых повезет — не его ума дело. Ему вручат накладную на груз, прикажут — доставь на кладбище или в крематорий. Машина трогается, наш сопровождающий включает вентилятор и гонит в фургон с людьми газ. На пункте назначения опять же наш сотрудник принимает груз по количеству голов — по накладной значатся покойники. Теперь остается их только выгрузить и сжечь или закопать в траншею. И все. Даже тут можно что-нибудь этакое придумать, чтобы как на конвейере: идет себе машина и идет. Никакой истерики, душевных мук за убиенных. Главное — нет никакого ощущения греха. Заключенные прибывают и убывают. Мало ли куда их привозят и отвозят. Вот так! Сплошная наука действует.

— Народу-то хватит? — испуганно спросил Могилевский, который не представлял масштабы уничтожения людей и был поражен словами коменданта, из которых выходило, что речь ведется о массовых убийствах.

— Какого народу?

— Ну тех, кого будут в машину заводить, потом оттуда выносить.

— Пускай это тебя не волнует. На наших детей его, этого самого народу, еще хватит. Может, и внукам останется. Но зато те, кто в живых останется, уж будут по струнке ходить, всем в пояс кланяться и работать без всякого ропота за четверых. Вот какую особь человеческую надо воспитать. А потом коммунизм строить.

— Кстати, ты ничего не узнал про эту старушку-то Сергееву. Жена профессора. Ведь профессор, можно сказать, соавтор нашего изобретения. Он дал мне свою тетрадку с графиками, расчетами, с результатами патологоанатомических исследований десятков угоревших и отравившихся угарным газом людей.

— Ну и что? Штернберг она, а не Сергеева, — недовольно перебил его Блохин. — Отправили ее в Томск, в лагерь. Десять лет дали без права переписки.

— А за что?

— За дело. Заговор там у них какой-то. Всех Штейнбергов собрали — кого сразу в расход пустили, а кого в лагеря отправили. Еврейка она, чего же ты хочешь!

— Но я тоже еврей, — с обидой выговорил Могилевский.

— Ты наш еврей, как Лазарь Моисеевич Каганович. А она связи с заграницей имела. Письма туда-сюда писала, ответы получала. Критиковала порядки…

— Вон оно что…

— Это же понимать надо. И все, хватит болтовни! Делом надо заниматься. Завтра с утра начинаем испытания! «Птички» твои уже здесь, в клетке, — рассмеялся Блохин.

— Завтра приступим, — кивнул Могилевский, мысленно возвращаясь к судьбе жены профессора. Она всегда смотрела на него с холодным высокомерием, точно муж каждый день приводил в дом всякую шваль. Смотрела на него свысока, словно графиня какая-то или герцогиня. И ни разу не снизошла, чтобы не то что заговорить с Григорием, не соизволила ни разу даже поздороваться, удостоить приветливым кивком головы. Видать, сразу распознала, неприязнь к нему испытывала. Что же до Могилевского, то ее тонкое, красивое лицо, ухоженные волосы, плавная, мягкая походка, стройная, несмотря на пятидесятилетний возраст, фигура — все в ней завораживало молодого токсиколога. Он всегда краснел, когда ловил на себе ее взгляд — равнодушный, полный безразличия к невзрачному посетителю. И вот теперь эта неприступная особа ходит в арестантской робе, хлебает тюремную баланду в камере среди всякого сброда: проституток, воровок, спекулянток и грубых охранников, раздающих матерщину направо и налево. И наверняка коротко подстриженная — в лагерях всех стригут, чтобы не завелись вши. Интересно бы взглянуть, каково ей сейчас?..

А жизнь между тем катилась дальше. На другой день по указанию Блохина в фургон поместили нескольких заключенных. Обреченные на смерть люди не имели ни малейшего представления об ожидающей их участи. Они скучились в железном фургоне возле широко открытой задней двери, разглядывая двор сквозь толстую металлическую решетку, громко переговаривались между собой и даже перебрасывались шутками.

Завидев снующих вокруг молчаливых сотрудников непонятного им учреждения, у которых из-под белых халатов выглядывали воротнички с ромбами на петлицах, заключенные предположили, что их привезли в какой-то военный госпиталь. Как раз в этот момент мимо машины проходил с папиросой в зубах ассистент лаборатории Хилов. Будничный вид Человека в фартуке не внушал особых опасений нарваться на неприятности, и один из осмелевших пассажиров фургона обратился к нему:

— Послушай, доктор, где это мы находимся?

— Разве вам не объяснили? В специальном лечебном учреждении.

— А мы думали, по лагерям развозить будут. И что же мы здесь будем делать? Лечиться?

— Скоро про все узнаете.

— Да подожди ты, не уходи. Дай курнуть.

— Не положено.

— Слушай, может, у нас кровь брать будут? Для переливания больным или раненым? Ну это… как у доноров. Так мы готовы поделиться, если заменят расстрел на отправку в лагеря.

Ответа не последовало. Ассистент торопливо засеменил мимо, оглядываясь по сторонам. Он и так уже нарушил правила, вступив в посторонние разговоры с осужденными врагами народа. Не хватало еще из-за них получить нагоняй…

Спустя несколько минут подошел шофер и еще несколько человек в белых халатах. Машина заурчала. Подскочивший к задней стороне машины Хилов с грохотом захлопнул дверь, крепко подпер ее железной щеколдой, повесил массивный замок.

— Трогай, — скомандовал появившийся здесь же Блохин.

Машина тяжело дернулась с места. Ассистент вскочил на подножку. Он повернул вверх рожок газового баллона, нажал тумблер включения вентилятора и спрыгнул на землю.

— Сделаешь три круга и остановишься вот тут, — прокричал Могилевский.

Шофер понятливо кивнул.

Тяжелая колымага медленно потащилась по квадратному периметру территории Кучинского филиала НКВД, неуклюже переваливаясь на ухабах. Оказавшиеся на ее пути немногочисленные сотрудники удивленно смотрели в ее сторону. Когда она проезжала мимо них, люди испуганно шарахались от рычащего чудища, из утробы которого доносились громкие удары в стены и дверь вперемежку с жуткими, нечеловеческими криками. Можно было даже разобрать отдельные ругательства и проклятья.