— Давай, не поедем по домам? Все равно мать в больнице. А сестры и без тебя обойдутся. Особенно Надя…

— Ладно, — ответил Гена. — Мы же пофигисты! А куда?

Через час мы уже выходили из станции метро на другом краю города. Остановились у ларька.

— Возьмем любимое пойло Григория Ефимовича, — сказал я. — На две бутылки вроде бы получится наскрести.

— Какого еще Ефимыча? — удивился Генка.

— Распутина. А вино — мадера.

Прошлепав под непрекращающимся дождем три остановки, мы подошли к дому отца. Еще можно было протрубить отбой, пустив в ход отговорку о якобы забытом ключе от квартиры. Но короткая внутренняя борьба закончилась не в мою пользу — и мы, поднявшись, вошли в прихожую.

Бедлам в квартире был уже отчасти ликвидирован. Кипы журналов перекочевали в стенной шкаф, а старые технические книги из него — на помойку. Впрочем, несколько — с дарственными надписями авторов отцу — я сохранил. Кресло на колесиках было выставлено на балкон. Мусор заметен в углы.

Мы выпилим по паре рюмок. Думаю, если бы таким зельем располагал Феликс Юсупов, Распутину стало бы хреновато и без дополнительной отравы. Закуска, даже самая минимальная, отсутствовала.

„Дальше, — подумал я. — Дальше!“

— Ген, давай залезем в ванну, поставим решетку для сидения и будем пить с нее.

Он согласился без колебаний — будто ждал чего-то подобного. Я пустил воду.

Удивительно, до чего же его фигура напоминала Надькину! Тот же гладкий живот, стройные бедра, светло-коричневые соски. На лобке ни волоска. Даже странно — словно они были выщипаны, как это делали взрослые древнегреческие кинэды, чтобы продлить видимость ранней юности.

Мы уселись в ванну лицом друг к другу. Наши ноги переплелись. Его ступни оказались подо мной, мои — под ним. Решетку из реек мы установили поперек ванны между нами — получился недурной столик. Мы водрузили на него бутылки и рюмки.

Добили первую бутылку и принялись за вторую. Я пьянел посильнее него. Но скорее не от вина, а от его затуманенного взгляда сквозь меня, от того, что чувствовал его ступни под ягодицами, и, в свою очередь, ощущал на подъемах стоп его гладкую упругость. А пальчиками ног подо мной этот негодник будто нарочно все время шевелил.

Пили уже из одной рюмки. Вторую он ненароком смахнул на пол. Рюмка отлетела в угол и разбилась вдребезги. Там, где сейчас искрилась горстка осколков, еще недавно на коленях стоял отец…

Я попытался поймать Генкин ускользающий взгляд. Попытка закончилась неудачно. Тогда я уперся глазами в темно-зеленый бок бутылки и выдавил:

— Возьми меня рукой…

Я ожидал чего угодно, но он, улыбнувшись, сразу сжал мой член, и, дурачась, сделал несколько движений, как рычагом при переключении скоростей в автомобиле. Да еще принялся изображать завывание мотора: у-у-у-ы-ы-ы… Но мне было не до шуток. Я протянул руку к нему…

„Что это было?!“ — то и дело вскрикивают герои американских боевиков, когда их в очередной раз огреют пыльным мешком по башке. „Что это было“?!» — до сих пор задаюсь я тем же вопросом, вспоминая поздний февральский вечер, ванну с остывающей водой, гладкое узкое тело, желтоватые осколки стекла на плиточном полу…

На нас что-то нашло. Мы устроили подростковое соревнование, в котором победил он, раньше меня выдавив несколько молочных капель, в теплой воде сразу свернувшихся в студенистые сгустки.

Потом он полулежал в углу ванны, а я стоял над ним на коленях. И был всего в двух сантиметрах от его губ.

— Ну же, Геша!

— Нет!

Он сощурил глаза, слегка скривился, чуть отвернул лицо в сторону. Конечно — плевать ему на меня!

И вдруг я почувствовал на мошонке нежную, но твердую руку. Сначала она слегка сжала мне основание, потом стала осторожно перекатывать содержимое мешочка.

— Сожми сильнее! — простонал я.

И, задохнувшись от легкой сладкой боли, залил ему все лицо…

Ту ночь мы провели на кровати отца. Дождь не переставая стучал по жестяному подоконнику. В позе эмбриона Генка спал у меня под боком. А перед моими бессонными глазами вставали картины прошедшего вечера.

Рубикон (а может быть, и Стикс) перейден. То, чего я не понимал и не принимал, накрыло меня, как внезапный водяной вал, не давая дышать.

Небо за окном было черно, как уголь. «Как небеса ада, должно быть», — подумал я. Но почему ко мне плотно прижимаются теплая спина и два упругих «поплавка»? Почему я блаженствую в этом аду, если не брать в расчет изжогу от выпитого зелья? Или мой ад все же пока отсрочен?

Утром, голодные и хмурые, мы тащились в свой район, пересаживаясь с троллейбуса на троллейбус. Денег не осталось даже на метро. На вымокшей афише группы «Моральный кодекс» кто-то аккуратно вырезал заглавную «М». Кодекс сделался оральным…