В конторе даже нежданных гостей потчевали сластями. Родные и близкие так и набрасывались на пирожки со сладкой начинкой. К ним подавался черный чай, приправленный испанским вином.

Терпеть не могу этой смеси, говорила Бреттшнайдерша и наливала себе одно вино прямо из бутылки, оставляя внукам чай и пирожки. Она разговаривала руками, коричневыми от табачного сока. И умела скручивать сигары быстрее всех в округе. И тараторила так же быстро. Как пулемет.

Но в тот день, когда Франц с трудом втащил в контору «блаупункт», даже у нее слова застряли в глотке. Он приобрел этот кадиллак среди радиоприемников для нас, на распродаже, и успел перевести программу «Радио Люксембург» прежде, чем включить аппарат в сеть и поставить на стол.

За бежевой тканью угадывался огромный пузырь усилителя, а клавиши напомнили яичному поставщику Францеву фисгармонию с клавиатурой из слоновой кости. Он заорал что-то в том смысле, что теперь можно музицировать, даже имея совсем короткие пальцы, но Франц стряхнул его руку с клавиш и зачитал нам вслух перечень радиостанций Европы так торжественно, словно декламировал поэму.

Левой рукой он подкрутил тумблер настройки. И только после этого одним легким движением вскрыл череп аппарата. В правом углу действительно подрагивал самый настоящий граммофон. У Франца нашлась даже пластинка.

На черном диске имелась надпись «Брунсвик», таков был синоним счастья, от которого закачался пол нашей комнатенки. Хриплый голос черного трубача в одно мгновение изгнал из конторы табачную тетку с ее тремя внуками и еще теснее сплотил нас.

On the sunny side of the street…

Отправляясь в дальний путь… — верещала на тирольский лад, демонстративно удаляясь, тетка.

Только вечером, когда зашло солнце, мы снова настроились на новости местной радиостанции «Беромюнстер». Соседи уже давно отправились на боковую, а мы все еще прислушивались к эху знакомых голосов, внушавших такое доверие…

Теодор X. из Лондона,

Ханс О. из Парижа,

Хайнер Г. из Нью-Йорка…

Их интонация сформировала и надолго закрепила в наших крестьянских головах представления о большом, широком, открытом мире, о далеких городах и конфликтах.

Большим и указательным пальцами Франц зажимал переносицу: чтобы лучше вас слышать, говорил он, глотая какую-то таблетку. Против тяги к дальним странствиям и боли.

Солнышко, мой младший брат, проводивший в бездействии долгие утренние часы, первым без памяти влюбился в ультракороткие волны.

Из-за модных шлягеров и заводного американского и немецкого рок-н-ролла, который иногда просто срывал его со стула, он уверовал и в рекламу пылесосов северных соседей.

Но это произошло намного позже, чем бабушка окончательно прекратила борьбу против растущих на подбородке волос и стала богомолкой о здоровье.

После птиц и рыб дед решительно переметнулся к пчелам. Вы должны есть мед, дети, говорил он. Я сделаю его для вас.

Он построил свой рай для насекомых рядом с кладбищем. И вскоре даже приобрел иммунитет к их укусам. Он готовил для них сахарную воду, заменял соты, смахивал с летков мертвых трутней, приветствовал маток.

Если рой улетал, дед нырял в свой персональный молодильный колодец: мазал бритую голову медом и возвращал беглецов домой — в виде жужжащей короны.

И у матки есть жало, но оно ей нужно только для того, чтобы победить или погибнуть в поединке с соперницей. Трутни же, напротив, беззащитны, и когда приходит срок, их уничтожают на бойне для трутней, толковал он нашим подручным пекарям. Эту проповедь он читал им каждую весну и осень, заставляя их очищать свой мед.

Куда ни сунься, везде было липко, иногда пчела оказывалась у кого-то во рту, и бедняге требовалась скорая помощь. Вечером жидкое золото в кастрюлях и стеклянных банках оказывалось на кухонном столе: запасы на зиму. Холодные зимы, внушал мне дед, едва я пошел в школу, то есть вышел в люди, можно перезимовать, если есть хлеб с медом и носить голубую военную шинель.

Траченная молью, свернутая в скатку шинель была незамедлительно извлечена на свет Божий из своего волосяного ранца и распорота. Портной Бреттшнайдер — австрияк, втеревшийся в наше семейство путем женитьбы на тетке и с полным правом носивший свою фамилию, снял с меня мерку. По мнению взрослых, прочный материал, погоны, серебряные пуговицы и огромная поясная пряжка с острым шипом должны были непременно перейти ко мне.

Во время примерки в мастерской Бреттшнайдера я стоял столбом и казался себе настоящей мумией, а он сидел на своем портновском столе, скрестив ноги, как черт. С худой шеи свисал потертый сантиметр, на коем он в любой момент мог меня повесить.

Мама все беспомощнее и печальнее теребила грубое синее сукно на своем бедном сыночке. Она уж и сама не рада была этой затее. Вокруг наших голов жужжали мухи.

Помни, солдат, о долге. Твой пост, солдат, на Волге, верещал на тирольский лад Бреттшнайдер, окидывая самодовольным взором свою наметку.