Юрий Петрович вернулся, побыл немного и уехал: у него контракты. Но здесь он подписал контракт, обещая, что его контракты за рубежом окончатся, и он начнет работать в стране. Никто не собирается его силком затаскивать на эту территорию. Человек вправе решать, где ему жить. В конце концов, можно приезжать ставить спектакли и отбывать за рубеж. Но должна быть определенность. Люди хотят работать, а не бесконечно играть ставшие уже допотопными спектакли. Вместо этого, за спиной всех, втайне рождается проект приватизации театра. Вот это и стало основой конфликта, который продолжается при попустительстве властей, более того, подогревается ими. А всего-то и надо — исполнить закон, тем более есть резолюция президента. Исполнить, а не рассуждать о «неделимости театра», это в адрес чиновников.

Когда стараниями Губенко, который был во власти, в страну вернулся Барин (так называли Любимова) все были счастливы и не понимали, что долгое пребывание вне Отечества накладывает на человека определенный отпечаток. До его отъезда все эмоции были замешаны на любви и преданности. Но после возвращения Любимова, люди отвернулись, заметив в нем сильные перемены.

История его выдворения, на самом деле, непроста. И его пребывание за рубежом, и его возвращение имеет демократически бойкое объяснение. Но есть и другая. Не такая красивая версия, о которой мне бы не хотелось говорить.

Впрочем, дело было не только в Любимове. Мы все старели, а театр — дело одного поколения, и продлить его жизнь нельзя, сколько новых сил не вливай. Внутренний кризис Таганки начался, когда наше поколение устало. Сил на общественные эскапады уже не хватало, да и на спектаклях было тяжело. Одно дело, когда «Пугачева» играют молодые мальчишки, другое — те, кому под сорок — пятьдесят. И сердце не то, и дыхалка сдает, все в поту, и большинство уже не держит дистанцию.

Кроме того, актерская профессия предполагает честолюбие, а одни из нас снимались очень часто. Другие же вовсе не появлялись на экранах. Но артиста для кино подает театр. На сцене я должен стоять там, где меня видно. Раздражение вырывалось на поверхность: кто-то обижался, кто-то отказывался играть…

Таганка сыграла свою роль и реанимации не подлежит. И сам Юрий Петрович не подлежит реставрации. Любимов — гений. Не особо образован, но зато он как зверь чувствовал, что носится в воздухе. Но с годами это чутье исчезает. Тем более что сейчас в стране происходит такое, что не могут сформулировать и молодые люди.

Среза сегодняшней жизни нет в прозе, никто не может понять, в каком, собственно, мире мы живем. Такое у нас сейчас время-безвременье. Чтобы его увидеть, надо от него отойти.

2001 г.

Никаких личных обид на Любимова у меня нет. Он достаточно долго и убедительно удерживал меня от ухода в «Содружество». Он не обделял меня ролями. Я сам отказался от Раскольникова из-за больного горла, часто уезжал на съемки. Сразу по возвращении он занял меня в «Маленьких трагедиях».

Конфликт Губенко и Любимова был не социальный, а личный. Любимов не пустил его на спектакль, вызвал ОМОН. Это серьезное оскорбление. И одновременно за спиной актеров начал решать — с кем он заключает контракты, а с кем — нет. Тогда люди стали примыкать к Губенко: «Коля спасай!» Он чувствовал свою ответственность и пошел до конца. Мне показалось, что в этой ситуации надо быть с ним. Невзирая на то что мы в глазах большинства оказались врагами мэтра и чуть ли не предателями. История рассудила так, что победа осталась за Любимовым. Но и сегодня я поступил бы так же. Даже несмотря на мой уход от Эфроса и возвращение «под Любимова».

Заслуги и славу, сделанное и возведенное никто у Любимова не отнимает. Но нельзя же считать людей за плесень на стенах: они служили ему и театру без славы, без званий, безденежно, как гребцы на галере. Ни квартир, ни зарплаты — ничего… Из всей старой Таганки в лицо можно узнать лишь несколько человек.

Таганка мне репутации не делает. Она меня не возвышает, не опускает, и существование театра я никогда не определял. Безусловно, у меня есть какая-то репутация, но в этом заслуга кино.

Совершенно ясно, что история склонит голову на плечо Любимову, но ведь это же не упраздняет морали.

В первый приезд Любимова мы устроили ему грандиозный прием. Достали все, чего в Москве тогда было не достать, из кожи вон лезли. Входит Любимов, крайне скептически осматривает все это натужное великолепие. Мы просим что-нибудь написать по случаю возвращения. Он пишет на карточке: «Хорошо живете». Такой был подход.