— Видел, — подтвердил Лешаков. — Дальше-то что?

— А ничего.

— То есть?

— Ничего. Как есть ничего. Куда денешься — русскому человеку, ты сам говорил, некуда податься. Я вон попробовал, так болгары отделались… Ненужные мы нигде. Да и порядки тамошние не по нам — все другое. Замучаешься привыкать… А то, чего доброго, и Болгарию на свой манер переиначим. А зачем?

— Незачем, — серьезно сказал Лешаков.

— Именно. «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна…» — пропел вдохновенно Валечка. — У нас дом есть. И все тут наше. И мы, мы…

— Предназначены! — выдохнул Лешаков.

— Правильно, — вскричал актер, радуясь, что товарищ вспомнил забытое слово, вспомнил сам и к месту.

Лешаков трепетал от возбуждения, в такое состояние привела его нехитрая байка актера. Все было безумно, нелепо, смешно и обыкновенно.

В этой жизни одно повязано на другое. Все взаимосвязано, и ничто не напрасно, — мыслил Лешаков. Вот Валечка, к примеру, несмотря ни на что, возвращен на прежнее свое место, откуда он и начался. Отчего это, почему: судьба? провидение?.. Или вот он сам, Лешаков, — неспроста задуман, для чего-то он есть. Лешаков здесь не зря. Он… Он предназначен!

Забытое, открытое, утраченное и вновь обретенное слово. Старое. Редкое. Не употребляемое ныне и потому незатертое. Цены ему нет.

— И я… Я тоже, — начал было Лешаков. — Ты понимаешь…

— Понимаю, — кивнул Валечка. — Я, брат, теперь понимающий.

— Да ты ведь и не знаешь! — изумился инженер.

— А и не нужно, — не растерялся актер. — Это, может быть, даже лишнее. Просто я теперь все секу.

— Но выслушай!

Валечке явно не хотелось слушать. Выпить ему хотелось. И он налил. Наверное, он охотно рассказал бы еще что-нибудь Лешакову, но догадывался: инженер потеряет интерес и уйдет. И даже посидеть будет не с кем — не было у него никого, кроме Лешакова. Верного слова никто не сказал, один Лешаков. И Валечка покорился, он смиренно выслушал, что поведал инженер о себе, сокращая и опуская подробности. Повесть известна. И на актера она произвела нормальное впечатление: он намазал бутерброд и налил еще по одной.

— Выпьем, — ласково сказал Валечка. — Давай.

— И все? — удивился Лешаков.

— А чего же.

Молча они закусили. Лешаков челюстями, старательно раскусывал икринки. Бутерброд ему нравился. Нравилась икра. И нравилась игра с икринками. Инженер играл сам с собой.

Он слопал бутерброд и успокоился. Ощутил покой — ровный, уютный. Впервые рассказал, поделился и словно тяжесть скинул. Сиделось ему за столом хорошо. Жизнь представлялась простой. Он посмотрел на актера. Валечка улыбнулся. Они пропустили по стопке, и Лешаков почувствовал аппетит. Махнул официанту, чтобы несли горячую рыбу. Валечка согласно кивнул.

— Хорошо, — констатировал он, — а хорошее не часто случается.

Лешаков взглянул на приятеля искоса:

— Скажи, пожалуйста, — ты за мной ничего не замечаешь? Как бы странного?.. Я, честно, боялся очень, что от мыслей свихнусь.

— Всерьез спрашиваешь? — опешил Валечка.

— Безусловно.

— Так ведь я сам на учете в психдиспансере. Лешаков ни о чем не жалел. Они пили вино. Мадера крымская, конечно, оказалась сладкой, как и подозревал инженер, но крепкой, на что надеялся актер. Рыбу зажарили сносно. Они все доели, допили и попросили кофе и еще по чуть-чутьконьяку.

— Все нормально, товарищ, — сказал Лешакову артист, попивая кофеек. — Нормальный ход.

— Уточни, — попросил инженер.

— Все как у людей, — мысль артиста растекалась.

— Каждому свое.

— Наивняк, — иронически хмыкнул актер. — Ты думаешь, мы иначе устроены?

Лешаков поморщился: в словах собутыльника скользнула фамильярность.

— Все сидят в запертом сортире. И мы в том числе. Общая судьба, знаешь такое слово?.. Жизнь идет по науке, согласно историческим законам. И не стоит лезть наружу через очко. Нам с тобой, по крайней мере, это ясно. Надо сидеть смирно и терпеть, пока воздух не очистится.

— К чему ты клонишь? — подозрительно спросил Лешаков.

— К этому самому… К чему предназначены.

— К этому самому, — перебил инженер, — нас предназначали. Да не вышло.

— То есть как? Мы русские люди.

— Русские, — твердо выговорил Лешаков и сам себе удивился. — Россия исторически познала трагедию рационализма: всю проституцию справедливости, ложь логики и плен свободы. Запомни, всякая идея — затменье. Оно случается оттого, что накопленное зло скрадывает истинный свет и ловит людей в свои сети. Помрачение умов, оно хуже нашествия, хуже татарского ига. Дышать темно. Но идея задохнется в нас и умрет в нас, веру в наших душах сама выжгла. В таких, как мы с тобой, всем идеям погибель. Ведь мы теперь, мы…