Гнедые и белые лошади бежали под дождем.

— У меня есть пластинка из Варшавы, я тебе подарю, — сказала она. — Что поставить, «Колыбельную птичьего острова» или Хэнди? — и, шлепая босыми пятками, побежала к радиоле. — Не смотри…

Я приподнял голову:

— «Сент-Луис блюз»?

— Твой отец любил.

Скрипнула пластинка. Маша неловко уронила на пол яркий конверт. Скользнула под простыню.

Дождь хлестал в распахнутое окно. Брызги сыпались с подоконника. За стеклянной сеткой водяных струй маячила колокольня Владимирской церкви.

«Play blues…»

Теплые слова шевельнули волосы, слова, круглые, как шарики, скатились по шее за шиворот. И пропали. Я забыл о них. Как будто ничего не было: ни светлой комнаты с окнами на собор, ни девочки Маши, — не было сдерживаемого дыхания надо мной и теплого шелестения знакомых слов, похожих на заклинание. Только сухое потрескивание звукоснимателя.

И вдруг появился блюз. Он поплыл по комнате, зримый, но не материальный, как мерцающий свет огней большого города, когда самолет набирает высоту, уходит за облака, а город проваливается в черноту. Единственное, что навсегда остается с тобой, это мерцающие огни — слабые, едва уловимые озарения памяти. Детали проступают отчетливее, из всего выделяется только одно лицо: он что-то говорит, что-то пытается объяснить.

— Все можно объяснить, сынок, если очень захотеть, — сказал отец. — Но лучше — просто слушать музыку.

Из приемника брызнула торопливая английская речь.

— Это Хэнди. «Сент-Луис блюз», — перевел он. — А какой у них саксофонист, совсем мальчик!

Тут отец закашлялся и стал крутить ручку настройки. В хрипе и свисте эфира я не заметил, как пришел блюз. Выделилась мелодическая группа, голоса труб раздались отчетливее. И вдруг из-за светящейся шкалы приемника выплыла голубая тема саксофона. И обвалилась с высоты, сверкающая тяжелая лента, моя единственная песня.

«…однажды ночью я шла по дороге через лес. Господь остановил меня в темноте. „Куда идешь, девушка?“ — спросил он. „О, Господи, не задерживай. Я тороплюсь в шумный и веселый Сент-Луис…“»

Отец сидел на стуле, развалясь, в свободном пиджаке. Он чуть склонился над приемником, казалось — не слушает. Но я-то знал, сейчас он весь одно большое ухо. В далеком и гулком зале сидит один, затерялся среди пустых кресел и слушает. И не думает ни о чем. Потому что не было на гладко выбритом лице его той серой печати, болезненной печали, которая появилась в последние дни.

— Хотелось бы его увидеть, — вдруг сказала Маша.

— Неважно он выглядит.

— Помнишь, мы ходили в «Поплавок» танцевать? Нас усаживали за отдельный столик. Две порции семги, бутылка «Свири» и два кофе стоили меньше трех рублей. Оставалось почти тридцать копеек — на чай. Мы танцевали весь вечер. А если был рубль в заначке, я отвозил ее домой на такси.

— Ты приучил меня к грузинскому вину, — она засмеялась. — А помнишь, я загнала платок официантке тете Вере, когда вы с Ивлевым напились и требовали коньяку, а платить было нечем?

— На коньяк не хватало.

— Значит, ничего не изменилось?

Самое время было согласиться, хотя бы кивнуть, чтобы она замолчала и полежала спокойно, рядом, тихо так полежала и не мешала слушать музыку. Если сама не слушает, то хотя бы не мешала.

— Ты хоть что-нибудь помнишь? — не выдержала она. — Ведь им нравилось смотреть, как мы танцуем.

— Так давно уже не танцуют.

Пластинка доиграла, и настала тишина.

— Получил свое, теперь можно говорить гадости, да?

Я сделал вид, что не понял. Мне и без того было здорово не по себе; я почувствовал: эта милая женщина и та искренняя девочка — разные люди. Я не желал сегодняшнюю сентиментально-деловую Машу впустить туда, куда она так упорно ломилась. И не хотел нарываться на ненужный разговор.

— Хорошие старики были в оркестре.

— Тебя становится трудно любить.

— Отца тоже любить не легко.

— Перед такими мужиками я слабею.

Что я мог ответить. Какие-то вещи она чувствовала лучше меня. Но оставалась возможность переменить разговор.

— Знаешь, у нас все как-то неправильно, — сказала она. — Неужели и дальше пойдет, как у твоих родителей, — кувырком?

— Еще бы не кувырком!.. Сегодня Польша, завтра Олимпиада. В перерывах транзитные свидания. Зато еще одну классную гимнастку подготовишь!

— А ты что? Думал, я буду сидеть и ждать тебя три года из армии? — взорвалась она. — Наплевал и уехал… Ты мне помог? Бросил!.. А теперь тебе не по вкусу, что я изменилась.

— Скоропортящийся товар.