Сотрясение мозга — нешуточная штука. Но сделано было все возможное, чтобы инженер пришел в себя: постельный режим, усиленное питание, внимательный уход. Лешаков неминуемо должен был оклематься. Однако он сох и бледнел. Он худел на глазах.

Другой в его положении набрал бы килограммов семь, а потом еще и мучился бы, сгоняя. Инженер сбросил четыре кило живого веса. Без Вероники потерял бы и больше, но она готовила замечательно. Лешаков не жаловался на аппетит: ел с утра до вечера. Жевал принесенные с овощебазы фрукты, пил чай с пирогом, присланным Лилей. Частенько они с Вероникой плотно ужинали после шести, и больной неизменно съедал добавку и компот. Но худел. Корм был не в коня. Забота грызла его.

Лешаков редко подымался с дивана. Слишком долго он провалялся в постели. С трудом, по стеночке добирался до туалета. И однажды утром, когда ему вздумалось пройтись по комнате, у него закружилась голова. Ноги подогнулись. Он пошатнулся, сел на стол, ухватился за край столешницы руками. Отвык.

Пол покачался и успокоился. Лешаков коротко выждал и попытался опять. Он доковылял до окна и опустился на подоконник. Посидел. Подышал. Заглянул во двор и на соседнюю крышу, где подростки устроили голубятню — по вечерам доносились свист и крики, и хлопанье крыльев. Теперь, утром, он никого не увидел. Только птицы клевали зерно и гуляли в вольере.

Лешаков тревожно осмотрелся, словно бы кто-то мог застать его за… Поглядел на кротких голубей, посидел на подоконнике, подождал, пока уймется волнение, и решил, что осторожность рефлекторная, она происходит из-за ответственности предстоящего дела, а вовсе не из боязни, не из страха. Да и поздно было бояться. Опасно. Начнешь дрожать, дергаться, озираться — как раз и привлечешь внимание, дело на корню загубишь.

Рассуждая так, балансируя, он добрался до секретера. Повернул ключ. Достал распечатанную пачку писчей бумаги, сочный черный фломастер, уведенный с работы, и, контролируя равновесие, правильно дыша, неторопливо направился к постели.

Недолгое время Лешаков лежал без движения. Окончательно успокоил дыхание. Собрался. Бумага была бела и беззащитна. Он занес карандаш, набрал воздуха в легкие, как бы собираясь глубоко нырнуть.

Лешаков написал:

«ЧЕЛОВЕК! НЕ ВЕРЬТЕ НИ ВО ЧТО, НИКОМУ, НИКОГДА, НИГДЕ, НИ ЗА ЧТО, НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ!»

Информация была сухая, как спички.

Он перевернул страницу и повторил надпись. Твердо, разборчиво, внятно, крупными чертежными буквами. И снова перевернул. В тот день инженер исписал сто двадцать четыре листа.

Бумага кончилась. Вечером Вероника не зашла. В двенадцатом часу, после спектакля, заглянул актер, пробыл недолго, нетерпеливо поерзал на стуле и скоро слинял.

Прощаясь, Лешаков деликатно, невзначай попросил его купить бумагу, толстую пачку в пятьсот листов, а лучше две или три пачки. Если не трудно, если просьба не в тягость, если… И занести поскорей.

Валечка не удивился, мысли его были плотно забиты другим. Пообещал. Радостно попрощался. Забудет, решил Лешаков и собрался завтра, к концу рабочего дня, позвонить Веронике, чтобы по пути заскочила в магазин канцелярских товаров. Но в обед запыхавшийся Валечка притащил три пачки по тысяче листов. Бумага тонкая, как раз то, что нужно. Валечка посидел полчаса и помчался в театр. У него было окно между репетициями.

— Я и не сомневался, — сказал он, — рано или поздно ты бы начал писать. Тебе есть что сказать, — он потрепал Лешакова по плечу. — Дерзай! — и выбежал.

Радостная, просто объяснимая легкость переполняла актера. И он передвигался бегом.

Лешаков отдохнул от Валечки. Вскрыл первую пачку. Остальное засунул глубже под кровать.

«ЧЕЛОВЕК! НЕ ВЕРЬТЕ…» — написал он на первом листе и на ста семидесяти следующих листах, заботливо вычерчивая полюбившуюся формулу. Утомленный труженик аккуратно убрал работу в изголовье и раскинулся на подушках. Но прежнее удовлетворение не приходило. Невнятная тревога и сомнения добрались до него.

Инженер лежал с закрытыми глазами. Но не дремал. Старался представить, как он, инженер Лешаков, уже оправился от болезни, опять уверенный и бодрый, скользит легкой походкой, мелькает в толчее на галерее «Гостиного двора» вдоль Перинной линии, выходит к Невскому и на углу Невского проспекта и Садовой останавливается у балюстрады, кладет на широкие гипсовые перила пухлую пачку бумаги.

Дальше: перед входом в универмаг, внизу, турбулентный людоворот тасует, непрерывно передвигает пешеходов, выкачивая их из метро и загоняя в бетонную нору подземного перехода. Одновременно рядом торгуют мороженым и пирожками. Над тоннелем площадка, там сидят на теплом от солнца граните, стайками переходят с места на место, смеются, щебечут пестрые, как птички, подростки: мальчики и девочки — дети Невского. Лешаков распечатывает пакет…

До сих пор легко было представить. Но дальше? Предусмотрительный Лешаков был не в состоянии просчитать препятствия. Сложности сыпались комом. Каждая требовала отдельного решения. Разработать их в подробностях не представлялось возможным. Тем более, все предвидеть.

Сразу бросить пачку вниз Лешаков не смел. Пачка должна получиться увесистая, и непременно упадет кому-нибудь на голову. Каково это, инженер знал из опыта. Значит, воззвания придется разбрасывать небольшими частями. Легкие листовки далеко не кинешь, не полетят. Акция получалась локальная. Ограничивали убогие технические возможности. Да и сколько раз успеет он швырнуть бумаги в толпу. Два, может быть, три раза. А вдруг какой-нибудь доброхот, бдительный товарищ или просто осторожный гражданин схватит за руку, повиснет на плечах, завопит призывно. Не то еще хуже — выхватит пакет с листками. Пиши пропало.