«ЧЕЛОВЕК! НЕ ВЕРЬТЕ…»

Верить или не верить — две стороны медали. Разве он, Лешаков, ради жизни не утратил смысл жизни: убеждая не верить, добивался, чтобы ему поверили. Ему и больше никому. Собирался протянуть руку, а приготовил бумажку. Обольщенный свободой, он подчинился лживой логике личной гражданской войны. Подписался. Приговорил себя сам к добровольному рабству. Подменяя одно отражение другим, он просто потерялся в зеркалах.

Словно морозом по коже продрало Лешакова от такой откровенности. До сих пор был он вчерне человек, за что и получил напоследок пинок от судьбы — беспощадный, напутственный. Шоры упали.

Он ощутил сдвиг: отделили его от того подлого, спасительного, частью чего он до сих пор был, до конца оставался. После шока он вновь испытал тонкую новую боль, будто кожу сняли с него и пустили бежать.

— Я — ничто.

Жить стало нечем, ждать нечего, терять нечего. Разве что флаг. И он, скомкав, засунул в урну для мусора крахмальную простыню.

Исподлобья инженер огляделся вокруг. В ракурс попали торопливые люди. Демос. Для них он готовил слово. Для каждого. Не для народа, не для толпы, не для партии, не для общества, и уж конечно, не для человечества. А для каждого одного.

Толпа состояла из одиноких людей. Стадным укладом своим она их принуждала втаптывать друг друга в болото, в грязь, в занудство — прижизненную смерть. Лешаков ничего иного и не хотел, лишь на собственный страх и риск обратиться к каждому в отдельности, апеллировать к одиноким чувствам и переживаниям. Он знал: толпа не прощает одиночек. Но человеческая масса склонна к распаду. Она поддается. И этого не следует забывать. Если правильно надавить на каждого одного, он выпадает из толпы. Надежда есть. Надо просто разлагать общество — на людей. На каждого в отдельности. И, несмотря ни на что, противостоять ужасу коллективного бессознательного насилия до конца, как дыханию смерти.

Больше Лешакову не нужно было ни конторы, ни Португалии, ни Польши, ни почетной старости, ни Вероники, ни дома, ни плаща от ветра, ни семи часов вечера. Ничего — ни причины, ни повода, ни конца, ни начала. Оборвалось и кончилось все, во что от рождения Лешаков был задействован, включен, что согласия его и не требовало, ведь он жил, не отдавая себе отчета в том, что живет, так же как и номенклатурный работник, актер, Вероника и Лиля, десятки людей вокруг него, миллионы до него, при нем и после него: благородный Петя Митин брат со своей негасимой лампой, бледноглазый человек и Ваня-швейцар, Яков с костистым кадыком, опрятный незнакомец в ватнике, канувший в Канаду Мишаня, негры в военных ушанках, поющие студенты, подлый председатель месткома, продажный метрдотель и трудолюбивый начальник в нечищеных ботинках — судьбы их были сплетены в единую судьбу народа и страны, от которой зависели многие остальные судьбы и страны и, может быть, судьба Земли, пока еще живой и теплой, — в отчаянии одинокого и неразделимого полета она неслась сквозь леденящую судьбу вселенной.

Истина конкретна: лишь на миг Лешакову приоткрылись смысл творения и Начало, проницающее существо бытия от бесконечно малого до бесконечно большого, — но мига хватило.

Вот она… Воля! — понял он, чувствуя, как исчезает спасительное давление атмосферы и закипает в жилах кровь.

Лешаков свернул за угол и выбежал к бульвару. На скамейках под кленами не было ни детей, ни старух. Аллея прозрачно просматривалась насквозь.

Сорванные штормом листья кружились и шуршали по асфальту. Ветер и решимость холодили грудь. Переулок открылся навстречу желтыми фасадами, задымленными, закопченными. Грязный серо-зеленый угол родного дома заострился, разинул подворотню.

Инженер втянул голову, шмыгнул мышкой, пробежал под аркой во двор. Рука привычно юркнула в карман, но не нашла, заметалась. Он похлопал ладонью пиджак, брюки. Ключ остался на службе, в плаще. Лешаков остановился перед подъездом.

Секунду он постоял у двери парадного, словно в раздумье, в сомнении. Словно бы предостережение было ему. Но ни страха, ни осторожности не сохранилось. Выболело все. В квартире соседи, кто-нибудь да есть, подумал инженер, позвоню. А дверь в комнату легко вышибить плечом, — моя комната, моя дверь. Ему и надо-то было зайти на минуту.

Привычно Лешаков пнул ботинком створку парадного, нырнул в затхлый — пахло кошками — полумрак и устремился наверх.

Между вторым и третьим этажами на подоконнике пристроились двое хмурых мужчин с озябшими лицами, в плащах с поднятыми воротниками, — расстелили на крашеной доске газету и шустрили с закуской. Лешакова оглядели недовольно. Он прошел уже, когда его окликнули.

— Друг, стакана не найдется?

— Вынесу, — отвечал на ходу Лешаков.

Он взошел на площадку к себе, отдышался и заметил, что и наверху происходит возня, разговаривают люди. А дверь в квартиру не заперта.

Подобные вещи с дверью случались не впервой, сегодня так и особенно кстати. Удивить Лешакова было трудно. Инженер посетовал недовольно: в холодную погоду набралась полная парадная ханыг, а соседи легкомысленны.

Он притворил дверь, почти не оставляя щели, тщательно, но осторожно, чтобы не защелкнуть замок, и побежал по коридору, оклеенному выцветшими, пыльными обоями, минуя сундуки и корзины с чужим скарбом. Голая лампочка на грязном шнуре под потолком освещала путь.