Молодой израильский парашютист-десантник Ури проводит отпуск в Европе. По дороге в аэропорт он ввязывается в драку с группой немецких «бритоголовых» и, выпрыгнув из поезда на ходу, блуждает по лесным тропкам, пока не попадает в старинный замок, затерянный в лесном заповеднике. Хозяйка замка, местная ведьма Инге, завораживает его своей красотой и колдовским искусством, и он остается в замке. Но их счастье омрачено зловещей тенью тайн, древних и современных, скрывающихся в подземных лабиринтах замка. Все это сплетается в драматический клубок на фоне смертельной вражды между обитателями замка и жителями соседней деревни. Когда в этот клубок вплетается история международного террориста Карла, Ури поневоле приходится стать сыщиком. «Раскрутка» сюжета столь непредсказуема, что вспоминается великая мастерица плетения подобных кружев — Агата Кристи.
УРИ
***
***
КЛАУС
УРИ
КЛАУС
ИНГЕ
УРИ
ИНГЕ
ОТТО
УРИ
КЛАУС
УРИ
ОТТО
УРИ
КЛАУС
ИНГЕ
КЛАУС
ИНГЕ
КЛАУС
ИНГЕ
КЛАУС
УРИ
ОТТО
КЛАУС
УРИ
ИНГЕ
КЛАУС
КЛАУС
УРИ
ОТТО
ИНГЕ
КЛАУС
ИНГЕ
ОТТО
УРИ
КЛАУС
УРИ
КЛАУС
УРИ
КЛАУС
УРИ
КЛАУС
ИНГЕ
КЛАУС
ИНГЕ
ОТТО
КЛАУС
ОТТО
УРИ
ОТТО
УРИ
ОТТО
ИНГЕ
ОТТО
УРИ
ИНГЕ
КЛАУС
УРИ
Нина Воронель
ВЕДЬМА И ПАРАШЮТИСТ
роман
роман на четыре голоса без оркестра
УРИ
Серебристый "Ситроен" матери вырулил из-за поворота в тот самый момент, когда Ури решил, что больше он ждать не будет. Он, собственно, и не сомневался, что она опоздает, - опоздание было так же живительно для ее души, как утреннее священнодействие перед зеркалом для ее лица. Она отчаянно махала ему из окна, явно предчувствуя его решение и опасаясь, что он развернется и растворится в многокрасочной иерусалимской толпе прямо у нее перед носом. Он почти так и сделал, крутнулся было уже на каблуках, чтобы уйти и наказать ее как следует, но передумал и шагнул с тротуара к машине. Однако едва он успел отворить дверцу, как завыла сирена и жизнь вокруг остановилась.
Все те, что за секунду до сирены шагали, бежали, протискивались навстречу потоку других шагающих и бегущих, все те, кого несло и крутило в многоглазом уличном водовороте, вдруг замерли разом, и водоворота не стало. Машины застыли там, где их застигла сирена, и только их пассажиры и водители на миг нарушили эту зачарованную неподвижность, - они единым слаженным толчком отворили дверцы и, изогнувшись одновременно, встали каждый рядом со своей машиной. Придерживая щепоткой пальцев полуоткрытые дверцы, они стояли, низко склонив головы, - то ли молились, то ли разглядывали носки своих ботинок.
День поминовения погибших. Эзры, Итая и его, Ури, ибо мелкая случайность, благодаря которой он остался в живых, казалась нелепым недоразумением на фоне того, что с ними тогда произошло.
Как только сирена смолкла, Ури в два прыжка оказался рядом с матерью и, отмахиваясь от ее извинений, сказал резко:
– Садись справа, я сам поведу.
Она было залепетала что-то насчет нервного срыва и врачебных запретов, но он уже затягивал ремень шоферского сиденья:
– Ты, надеюсь, не хочешь, чтобы я опоздал на самолет?
Мать глянула в его яростные глаза и не стала ему возражать, она молча села рядом с ним, молча затянула свой ремень и ни разу за всю дорогу в аэропорт не указала ему на зашкаленный спидометр. Так ему и запомнился этот предотлетный час - его новая, еще не опробованная временем власть над матерью, ее закушенные губы и тишина как перед смертью.
День поминовения погибших.
На прощанье он все же сжалился над матерью и подставил ей щеку для поцелуя на пороге зачарованной зоны для избранных, в кондиционированную благодать которой пускали только пассажиров. Она потерлась о его щеку нежными, все еще молодыми губами (о, неувядающая Клара, черт бы ее побрал!) и сквозь терпкий аромат духов на него пахнуло знакомым молочным запахом ее кожи, который он так обожал в детстве и от которого сходил с ума в ранней юности.
– Ты будешь мне звонить иногда?
– спросила она робко. Робость эта все еще была ему внове, и он нетвердо знал, как на нее реагировать. И потому ответил более резко, чем он сам от себя ожидал.
– Чтобы прервать твою приятную беседу с очередным поклонником?
Мать часто-часто заморгала, словно собиралась заплакать, но сдержалась и вместо слез выдавила из себя кривое подобие улыбки, обращающее его хамство в шутку.
– Мне казалось, ты всегда неплохо ладил с моими поклонниками.
Что было делать, если она сама подставляла вторую щеку? Только бить с размаху.
– А что еще оставалось единственному сыну молодой красивой вдовы?
Тут уж ей наверняка следовало поставить его на место - одним властным взмахом ресниц, как она это умела. Но она выдавила из себя еще одну игривую улыбочку, она даже игриво крутнула задом ей в пандан и погрозила ему пальчиком как маленькому - ну-ну-ну, злопамятный мальчишка! И тут ему стало страшно: неужто он и впрямь так серьезно болен, что все ему дозволено? Или это просто награда за то, что он остался жив? Мысль эта отравила Ури всю радость восхождения по трапу самолета. И только когда бело-зеленые пригороды и лазурно-желтые пляжи Тель-Авива закружились, стремительно уменьшаясь за овальной линзой иллюминатора, напряжение отпустило его. Он был жив и летел в Европу!