Шрифт:
<1925>
МАЛЕНЬКИЕ *
Серьезный пятилетний человечек поймал в ведерко медузу и принес ее своей четырехлетней сестре.
— Где у нее носик? — спросила девочка.
— Нету носика. У нее только насквозь видный живот и красные жилочки.
— Для чего жилочки?
— Чтобы живот как-нибудь держался.
— А пупик где?
— Пупик по дороге оборвался.
— Что же она кушает?
— Рыбий жир… Соленую воду… Она потому и такая, что у нее прозрачная пища.
— Слушай, пожалуйста! А как же мы пьем рыбий жир покупаемся?
— Глупости! У нее есть кожа… И мы едим и бананы, и цветную капусту, и котлетки.
— Она очень сердитая?
— А если тебя поймать в ведерко, — ты будешь добрая?
— Я же не влезу… Странный мальчик… Очень она кричала?
— Дрожала от злости!
— А что она делает в море?
— Шлепается об купальный столб и разбивается на маленькие кусочки.
— Ну, хорошо. Брось ее назад в воду… Я с таким глупым созданием не желаю играть.
<1925>
РАЗБИТОЕ СТЕКЛО *
Взрослый человек стоял в нижнем этаже у стола перед закрытым цветным окном и мыл губкой старый пыльный кактус. Красивое окно: во всю ширину на маленьких оправленных в олово матовых стеклах нарисован был целый сад. Из стекла в стекло завивался душистый горошек, переплетался с диким виноградом, — прищурить глаза, точно в садовой беседке стоишь.
И вдруг — трах! Стекло зазвенело, мимо уха пролетел камень, посыпались осколки, и сквозь зубчатую дыру засквозил клочок улицы, потянуло холодом, бумажки не столе заплясали…
Человек распахнул быстро раму. Перед окном сидела в кукольной коляске удивленная консьержкина дочка, а направо, словно вспугнутый кролик, удирал малыш в розовой фуфайке. Ага!.. Споткнулся, упал и с ревом помчался дальше.
Взрослый человек поднял с пола круглый камень, — ишь, звереныш какой, чуть в пенсне не угодил! — и спросил девочку:
— Кто разбил стекло?
Девочка беспокойно завертелась в своей колясочке, очень она туго в ней умостилась — никак не выйти, — и развела руками:
— Не знаю. Не я. Камни лежат вон там, — она показала на груду камней под деревом, — я ведь их и достать не могу!
— Я знаю, что не ты. Ты — умница. Но, может быть, камень бросил твой маленький приятель — Жорж? Почему он так быстро удирал? А?
— О, нет! Что вы! Он совсем не шалун и совсем маленький… Мы играли, он меня возил… А потом я закрыла глаза, задумалась, и… ничего не знаю.
Конечно, она своего друга не выдаст, не такая девочка. Но глазки бегали вверх и вниз, губы морщились, вот-вот расплачется. Бог с ней совсем!
Он вышел на улицу и зашагал к угловому дому. Малыш — сын лавочницы; он ведь хорошо его знает: утром всегда, когда ходит за газетой, он здоровается с мальчишкой. И тот, сидя перед лавкой верхом на своей облезлой лошади без хвоста и ушей, всегда трясет большую руку взрослого человека и заботливо предостерегает: «Здравствуйте, здравствуйте и до свидания, пожалуйста… А то моя лошадь начнет брыкаться!»
Лавочница всплеснула руками и от огорчения едва не уронила на пол жестянку с мармеладом.
— Мой сын? Разбил стекло?! То-то он прибежал с улицы, забился за кровать и сидит там, как мышь под стойкой… О, сударь, мы сейчас это выясним.
Позвала сынишку и строго спросила:
— Ты разбил стекло?
Малыш помотал расцарапанным подбородком — нет.
— Как не ты? Господин видел, как ты удирал. Почему ты удирал?
— Я ловил бабочку.
— В феврале, на улице, бабочку?
— Ну, жука. Он пролетел, а я за ним. Он дальше, а я за ним. До самого дома добежал и споткнулся…
— Стыдись! Разбил, так должен сознаться. Что о тебе этот господин подумает?
— Ничего не подумает. Может быть, он сам разбил, а теперь на меня сваливает, чтобы ему не попало…
— Молчи!.. Сейчас же тебя нашлепаю, слышишь!
— Ты лучше его нашлепай. Что он ко мне пристает?..
Взрослый человек рассмеялся.