В этот момент ночной певец перепорхнул поближе и исполнил пассаж по всем правилам искусства бельканто, так что ответ девушки расслышала только донна Вероника.

— Ох, Беатриче! — со смехом воскликнула она. — Поистине прав мессер Алигьери, называя тебя Учтивейшей и Невиннейшей! Да ведь любая девушка старше одиннадцати лет давно догадалась бы, кому посвящены…

Но тут вдали послышались голоса, и отблески приближающегося факела заплясали по плитам мостовой.

И резная балконная дверь, скрипнув, скрыла две фигуры, прежде чем трое идущих обменялись двумя первыми фразами.

Смеющиеся голоса их перебивали друг друга:

— А неверная походка?! Посмотри, посмотри же, Гвидо! А могильная бледность, впалые щеки и загробный голос? Да ведь он ни разу не улыбнулся сегодня, — скажи, Гвидо, прав ли я? — обращался к одному из спутников юноша с лютней в руках.

— Не прав и еще тысячу раз не прав ты, о, Каселла! Ведь наш друг Данте стал в Болонье настоящим ученым мужем! А где, скажи на милость, видел ты ученого мужа, румяного, как помидор, и откормленного, точно породистый гусь?

— Так вот, значит, до чего доводят человека философия с римским правом! — в шутливом ужасе воскликнул названный Каселлой и взмахнул лютней. — Нет уж, после этого я в Болонью ни ногой! По мне, уж лучше прожить век неучем в благодатном воздухе Флоренции.

— Друзья мои, вы даже не подозреваете, насколько близки к истине ваши слова! — приглушенно донесся голос третьего из идущих. — Город Болонья слишком холоден для флорентийцев, ибо слишком открыт северным ветрам. К тому же в нем такое количество остроконечных башен, что за их шпили то и дело цепляются облака, а потому там всегда пасмурно и тоскливо!

— Древние называли твой недуг «амор патриэ» — любовь к отечеству, — наставительно молвил Гвидо, — судя по голосу, старший из троих. — И это, бесспорно, весьма похвальное и возвышенное чувство! Но уж теперь-то ты, Дуранте, наконец можешь вволю насладиться зрелищем горбатых флорентийских улочек и башен с разломанными верхушками.

— Нас дурачат, Гвидо! — поспешно вмешался Каселла. — Когда я шел мимо, он и не думал любоваться улицами, а стоял у Старого моста в полной темноте и бормотал что-то нараспев и в рифму!

— Так значит, мы помешали тебе, Данте? Быть может, тебя поджидает прекрасная донна? Каселла, мы уходим сию минуту!

— Да нет же, друзья! — поспешно воскликнул Данте. — Это просто болонская привычка. Вся Болонья нынче помешалась на сонетах. Верьте не верьте, но даже торговцы виноградом на тамошнем рынке пустились осквернять искусство своими убогими рифмами!

— Ну так удостойте же наш слух этого болонского дива, мессер сочинитель! Если надо — моя лютня всегда к вашим услугам, — с готовностью предложил Каселла.

Однако молодой поэт замешкался с ответом.

— Вы хотите слушать сонеты прямо сейчас, здесь? Но я…

— Не уподобляйся же капризной донне, Алигьери, — промолвил Гвидо в нетерпении. — Чем этот спокойный час хуже любого другого? Или память твоя так ослабла в ученых занятиях?

— Осмелюсь надеяться, что… Постойте-ка, — насторожился вдруг Данте. — Вы ничего не слышали? Мне показалось, со стороны того палаццо…

Отблеск факела сделал несколько пляшущих шагов в сторону, но взобраться вверх по стене дома оказалось ему не под силу.

С минуту друзья напряженно вслушивались в тишину. Но даже соловей, будто сочувствуя им, не смел ее нарушить.

— Каселла! Что различает в окрестностях твой изощренный слух? — полушепотом осведомился Гвидо.

— Как будто пока ничего похожего на скрип двери, отворяемой нежной рукой! — шутливо вздохнул Каселла, трогая струны. — Но не отчаивайся, Данте, читай свой сонет! И быть может, к твоим словам придет мелодия — а уловив мелодию, явится и слушательница!

— Что ж! Дайте вспомнить начало, — отозвался Данте, принимая вызов, и, передав свой факел Гвидо, выпрямился и воздел руку на манер участника поэтического турнира. Голос его, хотя негромкий и юношески неустойчивый, был гибок и выразителен.

Столь благородна, столь скромна бывает

Мадонна, отвечая на поклон,

Что близ нее язык молчит, смущен,

И око к ней подняться не дерзает…