Утро.

Вестибюль института заполнен студентами. Сдают в гардероб верхнюю одежду, облачаются в белые халаты. Шум, смех, приветственные возгласы. Молодежь того времени была чрезвычайно общительной, и эта общительность всячески поощрялась.

С улицы вошла Люба. К ней бросились студентки, здоровались, шутили, смеялись. И Люба здоровалась со знакомыми и почти незнакомыми, шутила, смеялась, неторопливо пробираясь к вешалке.

Плащ взяла незнакомая пожилая санитарка. И Люба перестала улыбаться:

— А где Анна Васильевна?

— Не знаю такую, — угрюмо сказала санитарка. — Я теперь тут, на польтах.

— Но она же еще в субботу…

— Сказано, не знаю. И все.

— Уволили Анну Васильевну, — тихо объяснила подруга в белом халате — одна из двух студенток, которые ждали Любу в коридоре во время памятного ей зачета. — Я рано сегодня пришла и встретила ее на улице.

— Перевели?

— Говорит, просто уволили. Ни с того ни с сего. Она на работу вышла, а ей сказали, что уволена. Расстроена была очень.

Громко прозвенел звонок. Студенты расходились по аудиториям.

Комната, по стенам которой столько раз метался солнечный зайчик. Сейчас она освещена лампочкой под абажуром, зайчиков нет, а Маша и ее мать Анна Васильевна молча упаковывают немногочисленные пожитки. Книги, посуду, вещи.

Звякнул звонок входной двери. Слышен голос соседки из коридора:

— К вам, Анна Васильевна!

Почти сразу же постучали в дверь. Лицо Анны Васильевны стало еще более замкнутым.

— Да, войдите.

Вошла Люба.

— Здравствуйте. Что случилось?

— Машенька, выйди на кухню, — помолчав, попросила Анна Васильевна.

Тихо пробормотав: «Здравствуйте, Любовь Андреевна», Маша тотчас же вышла.

— Вы… вы уезжаете? — удивленно спросила Люба, только сейчас обратив внимание на сборы.

— Маша не знает, что меня уволили, так что сначала об этом, — вздохнула Анна Васильевна. — Я понимаю, Любовь Андреевна, что вы хотели помочь, но… Впрочем, я сама во всем виновата. В моем положении нельзя привлекать внимания.

— Господи, за что же вас уволили?

— Никаких причин не выдвигалось, просто уволили, и все. Я сразу же пошла в здравотдел, сказала, что согласна на любую работу, что у меня на руках дочь. Просила, умоляла, унижалась. Но там не грубили, нет. Очень вежливо объяснили, что пока никакой работы мне предложить не могут, но будут иметь в виду.

— Может быть, мне следует…

— Пожалуйста, не надо. Пожалуйста. Просто у них соскочила пружина, решили вдруг проявить бдительность. Это пройдет. Все проходит, надо просто ждать. Терпеливо ждать, когда они про нас забудут.

— И вы решили уехать?

— Разве я имею право что-либо решать, Любовь Андреевна? За меня решает кто-то и где-то. И «кто-то и где-то» решил, что мы с Машенькой должны выехать из этого дома в двадцать четыре часа. Даже машину на семь утра предоставили. Забота.

— Куда же?

— Нет, не на улицу, об этом тоже позаботились. Просто на окраину. «Овражки». Знаете такое место?

— Н-нет. Где это?

— Вот что написано в ордере, — Анна Васильевна достала бумажку, развернула:

— «Овражная, семнадцать, комната номер десять». Кстати, моих соседей переселяют тоже, правда, не в «Овражки» и не с такой поспешностью. Вероятно, это простое совпадение — то, что меня уволили, и то, что срочно переселяют. Очевидно, наша квартира понравилась большому начальнику. Даже догадываюсь, какому именно: он бывал здесь по делам службы.

— Кто это? — насторожилась Люба.

— Не надо вам знать, Любовь Андреевна. В наше время лучше иметь как можно меньше информации, так спокойнее. Прожиточный минимум. Кстати, он мужчина весьма суровый и курирует наш институт. Так что будьте осторожны.

— Господи, я отказываюсь что-либо понимать, — горько вздохнула Люба. — Какая-то изощренная жестокость.

— Пожалуйста, не давайте никаких оценок. Ничему и никому. Время норы. Надо загнать себя в норку и сидеть в ней, как мышка. А я высунулась.

— Завтра же пойду в здравотдел.

— Никуда вы не пойдете, — сурово и жестко сказала Анна Васильевна. — У вас есть сын, у меня — дочь. Будем думать только о них, только! О них и ни о ком больше. А сейчас — прощайте и уходите. Уходите, Любовь Андреевна, уходите!