Шрифт:
Чэн-Я напряг зрение, пытаясь разобрать вязь знаков, выбитых на пластине. Упрямые значки не сразу захотели складываться в слова; зато когда все-таки сложились…
Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби.
Вот что было написано на перчатке… на руке… на нашей руке.
— Я прочел надпись, Друдл, — хрипло пробормотал Чэн-Я. — Да, я прочел ее…
И немного погодя закончил:
— Только что.
Шут искоса взглянул на ан-Танью, и понятливый Кос мигом наполнил кубки, провозгласил витиеватый и не совсем приличный тост за единственную розу в окружении сплошного чертополоха; все дружно выпили, маленькая Чин попыталась ограничиться вежливым глоточком, что вызвало бурный протест окружающих, а Фальгрим даже поперхнулся недожеванной долмой, и Диомед принялся хлопать Беловолосого по спине, но отбил себе всю руку, и…
И никто не заметил, что Коблан обошел стол и встал за Моей-Чэновой спиной.
— Те доспехи из сундука, — тихо, но вполне слышно прогудел Коблан, — они… Их делал мой предок. Тоже Кобланом звали… А делал он их для аль-Мутанабби. Когда тот еще не был эмиром.
— А кем он был? — спросил я, не оборачиваясь.
— Поэтом он был, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, лучшим певцом-чангиром от Бехзда до западных отрогов Белых гор Сафед-Кух, — вместо Коблана ответил Друдл, умудряясь одновременно швырять косточками от черешен в смеющегося Диомеда. — Помнишь, Железнолапый, как в ауле Хорбаши…
Пожалуй, Чэн-Я сейчас не удивился бы, если бы Коблан кивнул и подтвердил, что они с Друдлом лично знали легендарного аль-Мутанабби, чьи времена даже для Блистающих моего поколения — а наш век несравним с жизнью Придатков — тонули в дымке почти нереального прошлого.
Нет, не это хотел сказать шут Друдл. Совсем не это.
— Конечно, помню! — счастливо рявкнул кузнец. — Ты еще спорил со мной, что «Касыду о взятии Кабира» никто уже целиком не помнит! А я тебя, ваше шутейшее мудрейшество, за ухо и на перевал Фурраш, в аул! Как же мне не помнить, когда ты перед мастером-устадом тамошних чангиров на колени бухнулся, а он так перепугался, что и касыду тебе раз пять спел, и слова записал, и вина в дорогу дал — лишь бы я тебя обратно увел!
— Что ты врешь! — перебил его раскрасневшийся Друдл, хлопая злосчастной тюбетейкой оземь. — Это я тебя оттуда еле уволок, когда ты им единственный на весь аул молот вдребезги расколотил! И добро б пьяный был — нет, сперва молот разнес, а уж потом…
— Да кто ж им виноват, — искренне возмутился кузнец, — что они пятилетнюю чачу в подвалы прячут и тройной кладкой замуровывают! Не кулаком же мне этакие стены рушить? А молот в самый раз, хоть и никудышный он у них был… таки пришлось в конце кулаком. И потом — я им через месяц новый молот привез, даже два!.. и стенки все починил…
Кузнец набрал в могучую грудь воздуха, явно желая еще что-то добавить, возникла непредвиденная пауза, и в тишине отчетливо прозвучал негромкий голосок Ак-Нинчи.
— Спойте касыду, Друдл, пожалуйста…
Друдл зачем-то сморгнул, словно пылинка ему в глаз попала, поднял с пола свою тюбетейку, водрузил ее на прежнее место — и вдруг запел странно высоким голосом, время от времени ударяя себя пальцами по горлу, как делают это певцы-чангиры, когда хотят добиться дрожащего звука, подобного плачу.
Не воздам Творцу хулою за минувшие дела, Пишет кровью и золою тростниковый мой калам, Было доброе и злое — только помню павший город, Где мой конь в стенном проломе спотыкался о тела…Удивленно слушал поющего шута Фальгрим, прищелкивали пальцами в ритме песни Диомед и ан-Танья, чьи глаза горели затаенным огнем, сосредоточенно молчала Чин — а Я-Чэн повторял про себя каждую строку… и вновь пылал Кабир, грыз удила гнедой жеребец, скрещивались мои сородичи, умевшие убивать, легенды становились явью, прошлое — настоящим и, возможно, будущим…
«А ведь он сейчас совершенно не такой, как обычно, — думал Чэн-Я, — нет, не такой… никакого шутовства, гримас, ужимок… Серьезный и спокойный. Нет, сейчас…»
«…нет, сейчас Друдл мало похож на Дзюттэ Обломка, — думал Я-Чэн, — сейчас он скорее напоминает своего второго Блистающего, Детского Учителя семьи Абу-Салим. Мудрый, все понимающий и… опасный. Две натуры одного Придатка, у которого два Блистающих…»
Помню — в узких переулках отдавался эхом гулким Грохот медного тарана войска левого крыла. Помню гарь несущий ветер, помню, как клинок я вытер О тяжелый, о парчовый, кем-то брошенный халат. Солнце падало за горы, мрак плащом окутал город, Ночь, припав к земле губами, человечью кровь пила…Сухой и громкий, неожиданно резкий стук наслоился на пение Друдла, жестким ритмом поддержав уставший голос, как кастаньетами подбадривают сами себя уличные танцовщицы и лицедеи-мутрибы — оказывается, Чэн-Я даже не заметил, как вслед за Диомедом и ан-Таньей тоже стал прищелкивать пальцами, словно обычный зевака, слушающий на площади заезжего чангира.
Только большинство кастаньет Кабира черной завистью позавидовало бы тому, как могли щелкать стальные пальцы правой руки Меня-Чэна.
Плачь, Кабир — ты был скалою, вот и рухнул, как скала! …Не воздам Творцу хулою за минувшие дела…