На следующий день князь Игорь уехал на охоту. Причем так стремительно, что даже не высказал Све-нельду своего отношения к его удачному налету, который воевода делал по его же повелению, позволив себе, правда, некоторое несогласие с решением великого князя.

В последнее время Свенельд окончательно понял, что Киев упорно следует чьим-то совсем не бескорыстным советам, расплачиваясь жизнями собственных дружинников. Об этом он и сказал князю Игорю, когда тот объявил, что собрался на охоту. Сказал с привычной для него прямотой, поскольку чувствовал за собою угрюмое ворчание своих воинов. О тех же подозрениях тускло шептались вельможи за спиною князя, уже громко и настойчиво кричали жители на вечах славянских городов, но никто еще не осмеливался высказать неудовольствие сыну Рюрика прямо. В бледные, вечно недоверчиво настороженные глаза.

– Я сказал тебе правду, великий князь. Решай сам, прислушаться тебе или отрубить мой язык вместе с головой.

– Говорящий правду умирает не от старости, Све-нельд… – Великий князь ощерился в улыбке.

– Знаю. Чаще всего он умирает от укуса змеи. Подумай о ропоте воинов, великий князь.

– И ты подумай, воевода, о дерзости своей, пока я буду объезжать ловы.

Свои ловы, равно как и полюдья, великий князь всегда объезжал со старшей дружиной, в которой теперь в основном служили развеселые друзья детства и затяжной юности. А у правого стремени, отстав на полкорпуса коня, держался Кисан. Странно, но в боевые походы великий князь не брал его никогда, хотя тайный его советник неплохо владел мечом.

Свенельд понимал, что злопамятный Рюрикович не забудет этого выпада и что оставил сейчас его как бы без внимания только потому, что разгоряченные победным походом дружинники Свенельда еще не распущены на отдых. В княжеском совете подумать заключалась не только угроза, но и желание дать своему не в меру удачливому полководцу возможность отступить с честью, принеся глубокие извинения. И он – думал, но думал совсем не о том, на что намекал и на что, может быть, надеялся великий князь Игорь.

Его старший сын Мстислав – Мстиша, как его звали в обиходе – впервые участвовал не только в воинском походе, но и в двух добрых схватках с врагом. К отроческому своему возрасту он уже очень неплохо владел мечом и копьем, знал приемы рукопашного боя, но выказал в сражении такую неустрашимую ярость, что старший дружинник и закадычный друг детства Свенельда Ярыш сказал с удивленным восхищением:

– Да ты, Свенельдыч, лют!…

Так это прозвище за Мстишей и осталось. Тем более, что впоследствии он закрепил его кровавым, редким даже для тех жестоких времен деянием.

Пора, пора было рассказать Мстише о великой тайне их рода и о великом долге его, Мстиши Све-нельдыча, пред родом своим. Вот о чем думал Све-нельд в то знойное августовское утро. Думал и колебался, что было совершенно несвойственно ни его нраву, ни тем более его суровой профессии. Да, его сын оказался лютым в своем первом сражении, но этого было недостаточно для исполнения родового долга. Там требовались хладнокровие, выдержка, терпение и, главное, чувство очищения через расплату. А то, что Ярыш назвал его лютым, еще ничего не объясняло. Лютым можно стать, и испытывая ужас в первой битве или вполне естественную растерянность. Надо бы подробнее расспросить Ярыша, что он приметил во Мстише в первом сражении: он приглядывал за ним в той схватке.

Воевода привык доверять своим решениям, не откладывал их, а потому тотчас же и послал за преданным другом детства. И – кто знает! – если бы не их внезапная беседа, как бы обернулись судьбы всего Великого Киевского княжества…

Ярыш был всегда рядом со Свенельдом: даже ложась спать, воевода знал, что верный друг чутко дремлет где-то совсем неподалеку. Их троих – Све-нельда, Берсеня и Ярыша – связывали общее детство, общие забавы, радости, горести и даже влюбленности. Берсень ушел в думцы, надевая броню только в случае серьезной войны, а Ярыш так и остался дружинником без родственных связей, не считая, конечно, тайного побратимства с самим знаменитым воеводой. То, что он – единственный сын легендарного, ушедшего в былины разбойника, знал только один Свенельд, потому что и Неждана, и Ставко к тому времени уже оставили этот суетный свет. Где-то на окраине Киева жила жена Ярыша с двумя дочерьми, но он о них не говорил, ничего никогда не просил, лишь однажды бросив как бы мимоходом:

– Я мечтал подготовить себе смену, воевода.

Но Свенельда тогда отвлекли, разговор забылся, и Ярыш никогда более к нему не возвращался. И до сей поры умело и расчетливо прикрывал левую сторону своего побратима и полководца.

– Нет, это не из-за первого страха, – сказал он, выслушав опасения Свенельда. – Парень отважен и жесток, но жестокость пройдет, жестокость воина в первом бою – от неуверенности в своем собственном мече, воевода.

– Приглядывай за ним, Ярыш.

– Да, но тогда тебе придется почаще поглядывать самому на свою левую сторону, – усмехнулся Ярыш.

– Ты утратил этот навык?

– Это ты, воевода, утрачиваешь навыки собственной хитрости, – многозначительно произнес собеседник.

– Мне стал непонятным наш разговор.

– Ты не держишь во внимании своем тайного шептуна князя Игоря, которого зовут Кисан.

– А вот разговор об этом отложим до иных времен. Когда они придут, те времена.

Свенельд уже хотел было отпустить старого друга, но во дворе загомонили дружинники, и почти тотчас же в палату вошел молодой гридень: