И все молчали. Ничто не нарушало великого безмолвия последнего прощания. Итак продолжалось долго, никто не осмеливался шевельнуться, пока с чистого синего неба не донесся короткий крик ворона. Тогда разношерстная толпа вздохнула с единым облегчением, а старец вскинул священный жезл.

— Знак! Великий Перун обратил огненные очи свои к Берсиру!

В прежнем торжественном молчании верховный жрец подошел к мертвому Берсиру, коснулся жезлом его ярко накрашенных губ.

— Берсир требует руки убийцы. Он должен представить ее на верховном судилище!

Раздался тяжкий скрип огромных несмазанных колес, и к погребальной лодье медленно приблизилась повозка, которую, изогнувшись, волокли четверо в изодранной одежде: двое мужчин и две женщины. Судя по прическам и лоскутьям одеяний, это были хазары, предназначенные в очистительную жертву бессмертной душе Берсира. По обеим сторонам шли полуголые помощники палача, время от времени резко щелкая бичами. Повозка остановилась у колоды, помощники сняли с нее мертвенно-синее тело Закиры. Палач вырвал топор из колоды, занес его над головой; один из помощников сноровисто уложил на колоду правую руку бывшей домоправительницы Нежданы. Сверкнул топор, и мертвая кисть осталась на колоде. Палач высоко поднял ее, показал всем и швырнул в корму лодьи.

— Голова убийцы будет отделена от туловища через сорок дней! — громко возвестил старец. — Сколько жертв требует твоя оскорбленная тяжким предательством душа, Берсир?

Он вновь коснулся жезлом мертвых уст, высоко вскинул его и грозно указал на хазар, тащивших повозку:

— Мужчину и женщину!

Раздался дикий женский крик. Помощники палача схватили первую попавшуюся под руку пару. Сверкнули ножи, крик сменился стоном и хрипами. Помощники подхватили еще бьющиеся в агонии тела и, раскачав, бросили в погребальную лодью к ногам мертвого сына конунга.

— Уберите убийцу от погребального костра, — возвестил жрец. — Душа великого воина рузов оскорблена ее присутствием.

Помощники забросили тело Закиры в повозку, чудом оставшиеся в живых хазары вновь впряглись в нее и потащили от лодьи, понукаемые угрожающе щелкающими бичами.

И опять воцарилась тишина, пока не замер скрип тяжелых несмазанных колес. Потом жрец поднял жезл.

— Скоро твоя душа отойдет от нас с дымом погребального костра, и великий Перун дарует ей вечно блаженную охоту в своих бесконечных угодьях. Но негоже сыну конунга охотиться одному, подобно славянскому татю. Тебе нужны любимая собака и любимый конь, охотничий рог, услада и уход.

Два воина вывели вороного жеребца, третий вел на поводке снежно-белого пса. Следом шли юноша с охотничьим рогом через плечо и две девушки с распущенными волосами. Они не кричали и даже не плакали, только мелкая дрожь сотрясала самую молодую и красивую. Палач сменил, топор на длинный остро наточенный нож и спокойно перерезал горло сначала коню, потом — собаке. Их уложили у кормы прямо на сухие ольховые поленья, палач отложил нож, вынул короткий меч и прошел к середине лодьи, остановившись напротив сурового старца. Старец поднял жезл, и дрожащая, как в ознобе, девушка молча пошла к палачу. Она держалась из последних сил, ей с детства внушали, что слезы и вопли оскорбляют душу покойного, она знала и о судьбе, которая ожидала ее, если возлюбленный погибнет первым, и только это давало ей сейчас силы идти навстречу собственной смерти. Подойдя, остановилась в шаге от палача, медленно подняла богато расшитый нагрудник и закрыла им лицо. И палач, оценив ее мужество, покончил ее жизнь одним точным ударом в сердце. Она коротко всхлипнула, опустила нагрудник и рухнула на колени. Два немолодых дружинника подняли ее тело и бережно уложили в лодью справа от Берсира. Когда это было исполнено, к палачу направился юноша с охотничьим рогом. Он был без головного убора и уже посвящен в воины, о чем свидетельствовал русый чуб на гладко выбритой голове, вздрагивающий при каждом его шаге. Он шел тверже девушки, не стал закрывать лицо и умер такой же быстрой смертью. Воины уложили его слева от сына конунга, и тогда настала очередь служанки. У нее хватило сил дойти до палача, но их недостало, чтобы встретить смерть молча. Она вдруг закричала, и верный обычаям палач резко ударил ее лезвием меча по горлу. Крик захлебнулся в бульканьях, кровь толчками била из перерезанного горла, тело сотрясали судороги, и дружинники положили ее к ногам мертвеца еще полуживой.

Обряд был завершен в полной тишине, нарушаемой лишь предсмертными хрипами мучительно умиравшей служанки. Впрочем, это никак не могло ни остановить, ни даже замедлить древних ритуальных обрядов. По знаку жреца из-за черной молчаливой толпы женщин вышли девушки в светлых платьях, с распущенными волосами. Каждая несла охапку можжевельника, которым они и накрыли полную мертвых тел погребальную лодью так, что лишь одна голова Берсира виднелась поверх ароматных ветвей. Подождав, когда уйдут девственницы, суровый старец подал знак, и с четырех концов лодьи вспыхнули факелы. Их несли еще не посвященные в воины мальчики, и было их ровно четыре. «Сейчас все решится», — подумал Донкард.

Мальчики шли строго друг за другом: первый вручил горящий факел жрецу, второй — конунгу рузов, третий — боярину Биркхарду, четвертый… (Донкард считал каждый шаг!) Четвертый факел был вручен трясущемуся брату мертвого Берсира. Это было больше чем поражение: это была пощечина всему народу русов.

— Счастливой охоты, Берсир! — громко провозгласил жрец, первым поджигая погребальный костер.

За ним в строгой очередности то же сделали конунг, его трясущийся сын и старший боярин Биркхард. И как только вспыхнул четвертый язычок пламени, женщины сняли черные платки, распустили волосы и разодрали ногтями щеки. И тогда из их толпы вырвался низкий женский голос: Альвена запела древнюю погребальную песню росомонов — общих предков рузов, русов, рогов и многих иных племен, оттесненных готами в глухие восточные леса и степи Европы.

Жарко пылал погребальный костер под ритмичный грохот мечей, которыми били в щиты воины. Дружина прощалась со своим вождем, вместе с густым дымом улетавшим на вечную блаженную охоту.

Считалось, что душа покойного улетает вместе с дымом, а потому, когда костер разгорелся, когда исчез дым, а от костра повеяло нестерпимым жаром, провожавшие к местам вечной охоты старшего сына конунга стали уходить группами и в одиночку, предварительно отдав последнюю дань: мужчины бросали в огонь можжевеловые ветки, а женщины — клок собственных волос, либо срезанных ножом, либо вырванных с корнями в горестном прощальном исступлении. Ушли дружинники и бояре, почетные гости и послы, а последней ушла семья конунга. До конца оставались только старый жрец, его молодые помощники, следившие за огнем, да немногочисленная почетная стража. Первая часть торжественных похорон была завершена: через сорок дней предстояло лишить убийцу головы, бросив тело на съедение псам, и насыпать курган над прахом и пеплом.